Нынешний этап, начавшийся крушением СССР я не берусь характеризовать, слишком мало времени прошло. Однако смею выразить надежду, что Россия приблизилась к рождению полноценной цивилизации. Наша история наполнена катастрофами, в которых я вижу поиск и муки рождения.
Пока что ни одна власть в нашей стране не может обеспечить устойчивого развития, потому что имеет дело не со сложившимся народом, а со стихией, то крайне инертной, то взрывной. Мы всё время переходим от застоя к смуте и обратно, причём фаза смуты у нас занимает приблизительно одинаковый временной промежуток — около пятнадцати — двадцати лет.
Так первая Смута началась со смертью последнего из Рюриковичей, царя Фёдора Ивановича в 1698 году и закончилась четырнадцать лет спустя избранием Михаила Фёдоровича Романова в 1613 году. Вторая смута, эпоха дворцовых переворотов, продлилась шестнадцать лет, начиная с 1725 года, когда на престол была возведена Екатерина Первая, и заканчивая переворотом Елизаветы Петровны в 1741 году. Третья смута открывается революцией 1905 года и заканчивается созданием СССР в 1922 году, то есть продолжается семнадцать лет. Наконец четвёртая смута охватывает собой период в пятнадцать лет между началом Перестройки в 1985 году и приходом к власти Путина в 2000 году. Я не склонен видеть в этих временных промежутках какого-либо нумерологического символизма, а хочу лишь указать на практически одинаковые по длительности всплески как на характерный признак российской протоцивилизации, которая посредством радикальной ломки старого пытается обрести самобытное политико-социальное устройство. Обретение политическое и социальное придёт в единстве с самообретением культурным, религиозным и экономическим. Россия создаст свою форму, мессианская идея выкристаллизуется окончательно и все силы соединятся в её достижении. Что же это за идея? Я хочу высказать её именно сейчас, когда Россия пребывает в жалком и униженном состоянии, когда над ней так легко посмеяться не только недоброжелателям, но и друзьям. Позвольте я определю эту идею цитатой из «Русских ночей» князя Одоевского:
«Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным, а через несколько времени слишком простым: Запад гибнет… Мы поставлены на рубеже двух миров — протекшего и будущего; мы — новы и свежи; мы — непричастны преступлениям старой Европы; перед нами разыгрывается её странная, таинственная драма, разгадка которой, быть может, таится в глубине русского духа».
Как показывает двадцать первый век, загадка Запада состоит в стремлении объединить человечество и в неспособности дать духовный импульс этому объединению. Поэтому как никогда актуальны следующие слова Одоевского:
«Не одно тело спасти должны мы, русские, но и душу Европы, ибо дело идёт о внутреннем преображении самых основ культуры Запада». Преображение это по мысли Одоевского может состояться благодаря «всеобъемлющей многосторонности русского духа», «стихии всеобщности или, лучше сказать, — всеобнимаемости».
Итак, я заканчиваю положительным утверждением: миссия России состоит в объединении человечества посредством цивилизации нового типа, поистине вселенской соборной цивилизации. Подобно тому как научно-техническая метаморфоза произошла через западную цивилизацию, так планетарная метаморфоза совершится через цивилизацию российскую. Это будет цивилизация цивилизаций, форма форм, организм организмов, который соединит все существующие ныне социальные организмы в единое целое.
Прошлое принадлежит Востоку, настоящее — Западу, будущее — России. А через Россию и Востоку и Западу!
Осиртовский озирает публику восторженным взглядом, вдруг смущается, и точно украдкой пробирается к своему месту.
— Законченный шпенглерианец, — шепчет Сергей Павлович на ухо Эдику.
Эльза неодобрительно глядит на инженера. Сергей Павлович стушевывается и спешит оставить Клааса. Но тот берёт со стола листок и пишет Сергею Павловичу: «Однако, тесно Вы, должно быть, общаетесь на эти темы. Много не только Ваших мыслей, но даже выражений». Эльза поворачивается к роялю, Клаас незаметно передаёт записку. По прочтении Сергей Павлович поднимает брови, качает головой.
Эльза музицирует. Мелодия современная, глубокая, но не атональная: «Зеркало в зеркале» Арво Пярта, переложение для фортепиано. Клаас не знает этого сочинения, да и думает он сейчас совсем о другом. Если придать его мыслям более или менее упорядоченное выражение, то получится примерно следующее:
«Нет, ну мы же живём в реальном мире… Как такое возможно… Это же консерватория, причём тут ложки да плошки… А сегодня что, Осиртовский за столом прислуживать будет? Осиртовский, ай да Осиртовский… А я ведь тебя и не знаю совсем. Вот ты, оказывается, какой. Да, профессор, тебя склюют заживо, заикнись ты о своей теории в вузе. Вот эта твоя коллега…, — из недр памяти выплывает одутловатое женское лицо с большими серьгами над остроконечным воротником обширной блузки. — Да и этот тоже… Ай да профессор… Как я тут оказался? Может я что-то пропустил? Ну, мы же живём в реальном мире. Ах, вот как, Эльза! Ты не только стряпаешь, играешь на клавикордах, но ещё и философствуешь?»
Эльза стоит за кафедрой — задумчивая, грациозная. Смотрит куда-то в даль, потом как бы спохватывается и, убедившись, что всеобщее внимание приковано к ней, произносит:
— Как мне кажется, при всех обнаружившихся между Вами разногласиях, Вы согласны в том, что беды современного мира происходят от безвременья. Прежние традиции поколеблены, а новая ещё не явилась. Кто бы что ни говорил, но ни Ислам, ни Христианство, ни либерализм, ни коммунизм, никакие учения и идеологии не могут овладеть человечеством всецело, укоренить его в чём бы то ни было, дать твёрдое основание для коллективной жизни и действия. Всё шатко в современном мире, всё сомнительно, мимолётно, чахло, половинчато, зыбко. Никто из Вас, господа, не станет опровергать того несомненного факта, что народы, утратившие традицию, вместе с ней утратили и свободу, стали массой, материалом, из которого специалисты-ньюсмейкеры лепят всё, что им заблагорассудится. Традиционный человек заблуждается, но его не так легко поколебать, сдвинуть с места. Современный же человек, даже если он и более информирован, не может стоять твёрдо ни на каком основании. Современный человек утратил самостоятельность мироощущения и мировоззрения, делегировав право и обязанность думать за себя экспертам. Эксперты объясняют ему, как работает политика, экономика, вселенная, рынок, духовный мир и пищеварение. Современный человек готов поверить чему угодно, ибо ничему не верит по-настоящему.
Каков же выход? Восстановить прежнюю традицию? Невозможно. Заботиться о достоверности информации? Ещё менее возможно. Отвергнуть любую информацию и предаться очистительному нигилизму? Тоже испробовано. Выход видится мне в произрастании новой традиции. Я подчёркиваю — новой. Новая традиция не имеет ничего общего с комбинированием обломков обветшавших преданий, она не предполагает никаких идеологических рывков, но произрастёт естественным путём, как только сознание людей будет очищено от экспертных мнений. Всё, что нужно человечеству для перехода к неотрадиционному обществу — это два-три поколения просвещённых дилетантов, то есть людей, которые перестанут полагаться на специалистов и доверятся собственной интуиции. Этой цели и служит философская парадигма, которую я назвала мифофизика. Прежняя философия вращалась вокруг метафизики, либо утверждая её, либо отрицая. Мифофизика преодолевает как утверждение, так и отрицание метафизики, позволяя человеку услышать бесчисленные голоса несметных истин.
В своём докладе я предлагаю на Ваш суд набросок теоретической и практической мифофизики в её основных понятиях.
В главных чертах мифофизика призвана выправить перекосы общепринятой эпистемологии. Современная эпистемологическая парадигма начала складываться в античности и исходит из единичности истины. Считалось, что есть только одна истина, которая исключает всё ей противоречащее. Но таким образом за бортом оказывается весьма значительная часть действительности, поскольку действительность невозможно уместить в какую-либо одну парадигму, подчинить одной перспективе.
Однако попытка соотнести истину с многообразной действительностью привела в конце концов к утрате самой действительности, поскольку возникшее убеждение, будто абсолютная истина невозможна, ни в коей мере не устранило императив, в соответствии с которым истина может быть только одна. Вследствие этого философское сознание стало жертвой своеобразного двоемыслия, когда относительная истина или относительная действительность (при этом совсем не важно, сколь аподиктически утверждается истинность относительности или относительность истины) является одновременно истинной и неистинной. Она истинна лишь постольку, поскольку другой истины не дано, но она неистинна, поскольку не может претендовать на единственную и абсолютную философскую состоятельность. Таким образом, произошла девирификация истины и детрюизация действительности. В качестве субъекта жизненного опыта человек испытывает действительные, то есть истинные переживания, но в качестве субъекта абстрактной рефлексии он знает, что доступная ему истина не является таковой. Подобная псевдоистина и псевдодействительность представляют собой не более чем жалкую подмену подлинной истины и подлинной действительности.
