— Москали меняют сатрапа-ляха на сатрапа-кацапа, — прошептал Сосюра, но было так тихо, что все расслышали крамольную фразу.
— Я встречался с Хрущевым — и не раз, — поспешно заявил Корнейчук. — Да и многие из вас должны его знать. Он же долгие годы и в Донбассе, и в Киеве работал. Мужик толковый.
— Но взбалмошный, — резко сказал Довженко. Помолчав, добавил: — Семь пятниц на неделе. И начальство блюдет лихо.
— Рекомендуют его Политбюро и лично товарищ Сталин.
Закрыв, как он решил, на этом опасную дискуссию, Корнейчук руководяще помахал рукой: «Всем общий привет!» — и быстро удалился.
— Саша, — обратился Рыльский к Довженко, — ты давно на горе Тараса был?
— Вчера.
— Один?
— Один. Но там были хлопцы из нашего университета. Стихи его читали.
— Хотите, угадаю, что это были за стихи? — Малышко встал на стул, голос его зазвучал звонко, хлестко:
Мы цепь неволи разорвем.Огонь и кровь мы на расправуВ жилища вражьи принесем.И наши вопли, наши стоныС их алчной яростью умрут,И наши вольные законыВ степях широких оживут…
Когда Берия доложил Сталину — красноречиво и с пикантными подробностями — о мартовском застолье в Ирпене (кто и сколько раз возлиял, кто с какими красотками в ту ночь переспал), вождь долго ходил по кабинету, курил, несколько раз пробежал глазами по списку участников юбилея Рыльского. Подошел к недавно назначенному наркому («Новая метла чисто метет!»), сказал по-грузински с кривой усмешкой:
— Ты думаешь, когда Табидзе, Андроникашвили, Хорава, Абашидзе и их приятели собираются на чей-либо день рождения, они только о великих заслугах юбиляра перед благодарным человечеством и говорят? Ну еще о женщинах? Нет! — Это последнее короткое слово упало как топор на плаху. — Таких, как эти, хлебом не корми — дай о свободе, — Сталин раскинул руки, — о свободе от Москвы поговорить. Поговорить — они ведь не замышляют всерьез отделяться от России. Если их всех ликвидировать — в Киеве и Минске, Тбилиси и Баку, Ашхабаде и Фрунзе, Кишиневе и Алма-Ате — мы останемся без писателей и поэтов, без актеров и художников, без инженеров, педагогов, врачей. Они болтуны. Дай им высказаться, выговориться — и делу конец. Ты когда-нибудь видел, что бывает с аэростатом, когда из него выходит воздух? Он просто падает на землю. Я видел это однажды на маневрах. Был опасный разведчик — и нет его. Так и ты — тебе надо научиться инспирировать выпуск пара. И не рубить головы, а держать эти головы в постоянном страхе. Страх есть у каждого — за свою жизнь, за любимую женщину, ребенка, родителей, карьеру. Ты должен научиться в государственном масштабе командовать этим страхом.
«Мудро, — думал Берия, стоя навытяжку перед вождем и поедая его взглядом преданным и восторженным. — Только как бы эта необычная откровенность не вышла мне потом боком».
— Ягода, Ежов — умственно ущербные мясники. — Сталин презрительно прищурился. — Наша цель — общество интеллигентов — не важно, от станка или от сохи. Созидание такого общества — труд тяжкий, неблагодарный, замешенный на поте и крови. — И, внезапно переходя на русский: — Кстати, Хрущев уже в Киеве?
— Прибыл позавчера, товарищ Сталин.
Вызвав Поскребышева, коротко приказал: «Соедините с Хрущевым».
— Товарищ Хрущев, как доехали? Осваиваетесь? Хорошо. У меня пока один вопрос. Поэта Рыльского вы знаете? Ну, время будет. Так вот, у него недавно был день рождения. Отмечал он его в Доме творчества в Ирпене. Прошу вас распорядиться, чтобы нарком внутренних дел Успенский не предпринимал никаких мер по информации об этой встрече. Политбюро в курсе, и на этот счет имеется соответствующее мнение. А вы лично обратите особое внимание на работу с творческой интеллигенцией. Между прочим, автор пьесы «Дни Турбиных» родился и какое-то время жил в Киеве. Желаю успехов. И вот товарищ Берия — он сейчас рядом — присоединяется.
«Он теперь всегда рядом, — неприязненно подумал Никита, положив трубку. — Ворон ворону глаз не выклюет». И, тут же ужаснувшись этой своей мысли, воровато оглянулся, словно кто-то мог ее подслушать. Пятидесятиламповая люстра не была зажжена, горела лишь настольная лампа под зеленым абажуром, и в полумраке в углах царственного кабинета первого секретаря ЦК КП(б)У, казалось, притаились чьи-то зловещие тени. Никита судорожно нажал звонок вызова дежурного помощника. Тот появился мгновенно и бесшумно, как привидение.
— Немедленно вызовите Успенского.
— Сейчас без пяти полночь, Никита Сергеевич, — бесстрастно констатировал помощник.
— Ну и что?! — задыхаясь от ярости, прошептал Хрущев и взорвался криком: — Не-мед-лен-но!!!
Когда через пятнадцать минут явился запыхавшийся нарком внутренних дел Украины, кабинет был залит светом. Во главе двадцатиметрового конференц-стола, широко расставив ноги, стоял Хрущев. Рубаха с украинской вышивкой расстегнута, одна рука в кармане брюк, в другой несколько листов бумаги.
— Извините, Никита Сергеевич, — начал Успенский, — я был на допросах в Левобережье и…
— Что вы сделали по этому рапорту о вечеринке Рыльского? — перебил его Хрущев, встряхнув в воздухе листы бумаги.
— Вечеринка Рыльского. — Успенский вздернул плечами, явно не понимая, о чем речь. — Вечеринка Рыльского… Ах, это… — Он облегченно вздохнул. — Сегодня ночью будем брать всех. То есть кроме двух.
— Кроме тех, кто состряпал эту… этот «документ». — Никита брезгливо поморщился, еще раз взглянул на подписи на последней странице. — В общем, так. — Он сел в свое рабочее кресло и крепко обхватил руками подлокотники. — Вы сейчас же дадите отбой всей операции, а об этом «документе» забудете.
— Я не могу этого сделать, товарищ Хрущев. — Успенский недовольно дернул головой, зло сузил глаза.
— Что значит «не могу»?
— Копия документа уже в Москве, — злорадно доложил он.
— Тем лучше, — парировал Никита. — То, что я вам сказал, — приказ Москвы.
— Москвы?! — воскликнул Успенский, и в голосе его звучало явное недоверие.
Успенский ушел, а Никита еще долго сидел один, размышляя, перечитывая донос.
«Я как знал — говорил Иосифу Виссарионовичу (по имени-отчеству он смел называть вождя только в мыслях), что украинская интеллигенция примет меня холодно. Очень холодно». Никита вспомнил разговор, когда ему впервые было сделано столь ответственное и высокое предложение.
Сталин. Товарищ Хрущев, мы хотим послать вас на Украину, чтобы вы возглавили там партийную организацию.
Хрущев. А Косиор Станислав Викторович?…
Сталин. Косиор перейдет в Москву к Молотову первым заместителем и председателем Комиссии советского контроля.
Хрущев. Товарищ Сталин, боюсь — не справлюсь. Я знаю Украину. Слишком велика шапка, не по мне она.
Сталин. Горшки не боги обжигают. На Москве вы опыт получили неплохой, и мы поддержим. Где надо — подучим, где надо — поправим. Говорите — боитесь? Я что-то раньше не замечал, чтобы вы хоть раз труса праздновали.
Хрущев. Да, в робкий десяток меня не записывали. Дело в другом, товарищ Сталин.
Сталин. В чем именно?
Хрущев. Существует национальный вопрос. Я человек русский, хотя и понимаю украинский язык, но не так, как нужно руководителю. А говорить не могу вовсе. Интеллигенция к таким вещам очень чувствительна.
Сталин. Косиор — поляк! Почему поляк для украинцев лучше, чем русский?
Хрущев. Косиор — поляк, но украiнськую мову дюже гарно знае, и опыт у него знаменний.
(Как потом Никита рассказывал дома, он и сам не понял, как у него эти украинские слова вырвались — словно кто неведомый ему подсказал.)
Сталин. А говорите, что не знаете украинский язык! Сдавайте в Москве дела, и — как это говорят у вас в Киеве: «Ласкаво просимо на ненько Украiну! И всього найкращого!»
«Не ради же разговора со мной выучил он тогда эти фразы, — думал, вспоминая каждое слово, каждый жест, каждый штрих мимики вождя, Хрущев. — Выходит, верит в меня. Больше того — доверяет. Хотя… хотя от Берии привет со значением передал. Со значением… Успенский тоже хорош! «Я не могу этого сделать, товарищ Хрущев». Засранец. Работая уполномоченным НКВД по Московской области, он был более покладист. Потом стал комендантом Кремля; тогда, видно, и поднабрался нахальства — от каждодневной близости к Самому. А как оказался наркомом на Украине, вовсе великим барином заделался. Постой, мы тебе живо рога-то обломаем». Посмотрев на часы — была половина второго, — Никита выключил люстру, настольную лампу и прошел в примыкавшую к кабинету небольшую комнату, в которой, по заведенной хозяйственниками ЦК и Совнаркома традиции, у большого начальства оборудовалась комната отдыха. Ехать домой не хотелось — семья была еще в Москве, да и вставать надо было рано: в девять начинался пленум ЦК. В постели он долго ворочался, не мог заснуть. Надо же, Сталин опять напомнил ему о Булгакове, о пьесе, которую он, Никита, ненавидел. Интеллигенция: с ней надо ладить. Надо, но как? В Москве он нажимал на экономику, с актерами и письменниками встречался без особой охоты, лишь в случае крайней нужды. Там ими с радостью занимался Хозяин. Он стихи писал, и в церковном хоре пел, ему и карты в руки. Вот и Рыльского с его дружками пожалел. Был бы на их месте кто попроще — перспектива превратиться в лагерную пыль была бы обеспечена. О-бес-пе-че-на…
