Вильсон осуществил некоторые изменения в учебном процессе: на младших курсах преподаватели стали вести со студентами вместо групповых индивидуальные занятия. Таким путем он хотел создать атмосферу товарищества. Однако внимание общественности привлекла совсем другая инициатива Вильсона. Он задумал реформировать клубы братств, которые имелись во всех колледжах университета: членство в этих клубах было ограничено и элитарно. Вильсон считал, что они не демократичны и отвлекают студентов от интеллектуальной жизни, поскольку студенты там питались утром, днем и вечером, отмечали всякие памятные события, собирались после спортивных состязаний, вообще проводили слишком много времени. Он предложил для каждого колледжа построить четырехугольное здание, которое пройдет вокруг центрального плаца. В таком здании будут размещаться общежития, столовая, аудитории и преподавательская. «Четырехугольный план», по мнению Вильсона, будет способствовать активизации интеллектуальной жизни университета. Вначале план понравился многим студентам. Но против него восстали преподаватели. С ликвидацией клубов они лишались удовольствия посещать совместные со студентами вечера и «обмывать» там футбольные баталии и прочие знаменательные события. Очевидцы говорят, что борьба разыгралась нешуточная. И совет опекунов предложил Вильсону снять свой «Четырехугольный план» с обсуждения. Кстати, спустя двадцать лет Гарвардский и Йельский университеты подобный план у себя осуществили. Вильсон оказался просветителем, шедшим впереди своего времени. Вторичное фиаско ожидало Вильсона, когда он предложил объединить школу выпускников с предвыпускным колледжем, надеясь таким образом сделать школу выпускников более управляемой и превратить ее в интеллектуальный центр всего университета. Против этой идеи выступил декан школы выпускников Андрю Вест. Может быть, Вильсон и добился бы своего. Но дело решил чисто американский «аргумент». Умер один из студентов школы выпускников и завещал три миллиона долларов своей «альма матер», если все останется по-прежнему. Газеты преподносили все баталии Вильсона как борьбу за демократию, за простого человека против богатых и могущественных.
Явное искажение действительных целей Вильсона. Однако все это способствовало его популярности, и вскоре после ухода из Принстона он стал губернатором штата Нью-Джерси, а потом и президентом Соединенных Штатов.
Декабрь
Вот и канун Нового года. Наша школа, как и вся Америка, отправляется на рождественские каникулы двадцать четвертого декабря. Задолго до этого наряжаются витрины магазинов, улицы, дома. Всюду гирлянды разноцветных ламп, украшенные игрушками елки, Санта-Клаусы. С первых чисел месяца непрерывной чередой идут веселые встречи — знакомых, родных, по профессиям, по учреждениям, по учебным заведениям. И с обязательными возлияниями. Люди словно спешат взять реванш у судьбы за годы сухого закона.
Наших ребят пригласили школы Манхэттена, Бруклина и Бронкса. И я, и Валентина, и другие наши учителя возили туда свои классы. А двадцатого мы устроили ответную елку для ребятни из тех школ. Приехал Трояновский. Мы водили хоровод и танцевали с детьми от души. И хотя я подозреваю, что консул и секретарь парткома настрочили депешу в Москву о том, что у директора советской школы в Нью-Йорке по-прежнему слабовато по части бдительности, мне на все это наплевать. Это моя работа, мое призвание, моя жизнь.
После двадцать пятого декабря город вымирает. Редкие машины, редкие прохожие. Закрываются фирмы, многие магазины, общественные учреждения, даже Уолл-стрит впадает в недельную спячку. Рождество — праздник очень семейный. Едут в гости к родным из Нью-Хэмпшира в Нью-Мексико, из Калифорнии в Пенсильванию, из Иллинойса в Техас, из Огайо в Орегон, из Монтаны в Луизиану. Толстые кошельки всем гамузом отправляются во Флориду, на Кубу или в Пуэрто-Рико. К услугам любителей лыж горные курорты в Аппалачах на востоке и Кордильерах на западе. Словом, до десятого-пятнадцатого января Америка на колесах. Те, кому некуда или не на что ехать, сидят дома, доедают индейку и допивают бурбон и пиво. Я тоже сижу дома, набрав в библиотеке книг Фаулеров и Бруксов. Хотя по моей зарплате я вполне мог бы себе позволить и с ветерком промчаться на лыжах, и поваляться на песочке какого-нибудь тропического островка. Есть, однако, два «но». Первое — Серега опять укатил, на сей раз в Канаду, а в одиночку какой отпуск. Второе — время летит, и я чувствую, что очень многого не успеваю. Поэтому песочек и снежок оставляю на далекое потом. И, превратившись в книжного червя, прилежного и прожорливого, глотаю премудрости человеческие, втиснутые в пухлые тома научных записок и ежегодных анализов, хитроумных гипотез и неожиданно простых аксиом. Из всего, без преувеличения, громадного объема литературы (особо подчеркну — не только американской, но и британской, французской, немецкой — хотя последние работы германских педагогов, переведенные на английский, поражают унылым бюргерским национализмом и примитивными перепевами лже-ницшеанства, которые мне уже удалось осилить), из бесчисленных встреч с теоретиками и практиками начальной, средней и высшей школы, профессорами, директорами, администраторами различных уровней и ступеней просвещения начинает вырисовываться, правда пока еще весьма туманно, эклектично, схематично, контур возможного будущего Храма Педагогических Наук. Могучий каркас этого храма — русская педагогическая мысль и ежедневный подвижнический труд всех великих и безвестных просветителей — от Ушинского до Макаренко. Да, ты меня недавно спросила, в чем я вижу явные пробелы советской педагогической науки. Их несколько, и со стороны, то есть издалека, они виднее. Пример: исходя из догматов государственного атеизма, мы напрочь отрицаем опыт религиозных школ и теологических учебных заведений. А ведь и на Западе, и на Востоке их влияние, их вклады в развитие педагогики не просто заметны, они значительны. Другой пример: исторические (и не только) извращения, проистекающие из доминанты марксизма во всех без исключения науках. На днях получаю из Ленинки реферат кандидатской диссертации. Тема: «Марксистские идеи в педагогических работах Песталоцци». Грустно все это. Помнишь у Мольера: «А я и не знал, что всю жизнь говорил прозой». Думаю, многие несуразности и досадные упущения возможно будет ликвидировать и не допускать в дальнейшем, используя структурные мощности академии. Вот только бы доступ конъюнктурщикам и сверхизобретательным лжеученым в нее прикрыть. Впрочем, что-то я преждевременно размечтался. Боюсь, пройдет не один год, прежде чем самые светлые и дерзкие просвещенческие умы России, да и всего мира, можно будет поздравить словами: «Да здравствует Святилище Ваяния Человеческих Душ!»
О чем не написал Иван Маше
Однажды вечером, месяца три спустя после приезда в США, Иван сидел в читальном зале нью-йоркской публичной библиотеки. Четвертый час, не отрываясь, он штудировал одну из новых книг Б. В. Фрейзера «Профессиональное образование учителей» и доклад Э. Фаулера и Д. Брукса (университет Чикаго) «Изучение системы образования», который был представлен на конференции учителей в Сент-Луисе. «Да, не Джек Лондон», — подумал Иван, сжимая и разжимая уставшую от долгого писания руку. И в этот момент почувствовал легкое прикосновение чьих-то пальцев к затылку. Он обернулся и вздрогнул: перед ним стояла Сильвия Флорез.
— Здравствуй, Ванья, — тихо по-русски сказала она, без улыбки, вопросительно глядя ему в глаза. У Ивана защемило, заныло под ложечкой, зазвенело в висках.
— Здравствуй, — по-русски ответил он. Ему казалось, что сказал он это слово тоже тихо, почти шепотом. Но дежурная по залу внушительно выговорила: «Господа, здесь соблюдается абсолютная тишина!» Иван и Сильвия вышли в коридор. Теперь она смотрела на него смущенно-извиняющимся взглядом.
— Какими судьбами ты здесь? — спросил он, приходя в себя. Взял ее одной рукой за плечо, другой слегка сжал маленькую холодную ладонь.
— Я… — промолвила она, быстро несколько раз глотнув воздух. — Я… без тебя… не могла… — И по щекам ее медленно поползли крупные слезы. — Просто не могла…
«Это же сумасшествие, — думал Иван, когда они шли к автомобильной стоянке, и нервная веселость, дотоле неведомая, охватила все его существо. — Я даже книги забыл сдать. Да черт с ними, с книгами, при чем тут какие-то книги: Сильвия здесь, со мной. Со мной!»
«Обворожительный» быстро домчал их до ее гостиницы на углу Восьмой авеню и Сорок шестой стрит. Подымаясь в лифте на двадцать пятый этаж, Иван держал ее руку в своей и чувствовал, как она пыталась и не могла преодолеть отчаянно бившую ее дрожь. Мужчины и женщины, пассажиры лифта, глядя на них, обменивались понимающими улыбками. А они стояли, прижавшись друг к другу, хотя в большом лифте было вовсе не тесно, и беззвучно считали слишком медленно ползшие вниз этажи. Сильвия никак не могла попасть ключом в замочную скважину, и Иван взялся помочь ей. Оказавшись внутри светлого, аккуратно прибранного номера, они упали друг другу в объятия. И остановилось время. Осталось лишь нежнейшее, звероподобное ощущение друг друга между паузами сладчайшего небытия, которые возвращали им понимание того, что они все еще на этом свете…
