…Аршеневский саданул кулаком по сдохшему пулемёту. Эмгэха, она же L3MG, теперь бесполезна, ствол прогорел, а запасных от этого трофейного ручника не было. Отсюда, из извилистой балки, где размещались остатки штаба батальона, комбат пулемётным огнем поддерживал роту Масканина. В запале боя не уберёг ствол… Обидно, два барабана по девяносто патронов остались.
– Чёрт знает что… – сквозь зубы сцедил он, костеря себя за прогоревший ствол, да злым словом поминая приказ о запрете радиообмена.
Приказ есть приказ, это аксиома для военного человека. Приказ надо выполнять, не зависимо, что ты об этом думаешь. То что тебе, командиру батальона, здесь и сейчас кажется странным или преступным, или безумным, совершенно не означает, что твоя маленькая правда выглядит так же и на уровне дивизии или корпуса, в чьих штабах боевая обстановка отражается более полно и цельно. Это Аршеневский усвоил ещё в далёкой молодости. Однако последние полчаса он готов был наплевать на приказ. Не мог он спокойно смотреть, как гибнет его батальон. Запрет выходить в эфир на батальонных и полковых частотах попахивал маразмом. Замотивирован этот маразм вполне 'обосновано', чтобы никто сдуру не ляпнул в эфире про резервы. Но, чёрт возьми, почти весь штаб батальона теперь, в буквальном смысле, на конях – носятся вестовыми по ротам и по тылам. И Негрескула не хватает. Он сейчас с остатками 15-й роты, в которой убиты все офицеры и унтера-взводники. И миномётов там не осталось. От батареи Танфиева тоже один пшик – два миномёта из девяти, да людей половина.
Мысли Аршеневского завертелись обрывками образов и матерными эпитетами в адрес Евстратова, бывшего в одном с ним звании, но исполнявшего сейчас обязанности командира полка. Евстратов додумался запретить радиосвязь после бомбёжки командного пункта полка, причём с мотивировкой о сохранении скрытности резервов. Однако одно с другим как-то не вязалось в представлении комбата. Похоже, тут просто разыгралось воображения Евстратова. Аршеневский так и представил себе гипотетические радиодивизионы, курсирующие в войсковом тылу хаконцев. Но такого просто не могло быть. Таких радиодивизионов максимум три на весь фронт, да и то, задействовали их в основном для пеленгации развед-диверсионных групп. Оно понятно конечно, на КП, видимо, авиацию навела какая-нибудь передвижная станция радиоперехвата. И скорей всего этих станций было несколько. Одна зафиксировала интенсивный радиообмен, остальные подключились позже. Метод триангуляции – и нате вам два-три квадратных километра, где в каком-то одном месте собрался начальствующий состав противника. Дальше подключается полковая разведка. Поставили задачу разведотделу хаконского полка выявить местонахождение командного пункта. Видать, выявили. И сообщили авианаводчикам.
– Дерьмо! – Аршеневский сплюнул накопившуюся горечь. Он отсёк колебания и осмотрелся.
Из балки санитар вытаскивал раненого, залитого кровью унтера, как до этого вытаскивал Бембетьева. У санитара была перевязана рука, повисшая плетью, с обрывком фиксирующей повязки. Проклятая шрапнель, где осколки спасуют, там она своё возьмёт. Комбат подумал, что и санитару шрапнелью досталось. Не знал ещё Аршеневский, что медпункт 13-й роты накрыло минами, и что почти все санитары либо убиты, либо тоже среди раненых.
А рядом с комбатом лежал убитый связист, на которого он несколько минут назад орал, требуя отладить повреждённую шрапнелью радиостанцию. Не повезло связисту, шальная пуля попала в голову.
– Четырнадцатого и пятнадцатого на связь! И штаб полка! – приказал комбат связистам, слушавшим эфир на полковой и батальонной частотах.
– А как же приказ? – спросил молодой прапорщик, полчаса назад назначенный начальником связи батальона. Он, как и его бойцы, сидел сейчас за радиостанцией из-за убыли личного состава. Хотел прапорщик что-то ещё добавить, но осёкся.
Глаза Аршеневского горели безумием. Вспотевший, не смотря на прохладу, измазанный грязью, с кровоподтеком на скуле от чиркнувшего камешка, выбитого из бруствера пулей, да с надвинутой на запавшие глаза каской, комбат с шумом втянул через нос воздух и рявкнул:
– Какой, в рот драный, приказ?! Связь мне, прапорщик!.. И если какая-то сука начнёт в ответ про 'тишину' вякать, я этой суке лично венок сделаю! С эпитафией!
…'Сичкарь' Масканин давно бросил, бебут вернул в ножны. Теперь в его руке была трофейная сабля, уже не раз испившая велгонской крови.
Сейчас он бежал к вражескому офицеру с одной только целью – забрать его саблю. Тело по-прежнему было лёгкое как пёрышко, казалось, подпрыгнешь чуть сильней и взлетишь под облака. Масканин бежал не замечая препятствий, просто перепрыгивая их. Он рубил попадавшихся по пути штурмовиков не стремясь убить наверняка. Взмах – клинок отсёк кисть и полоснул по бедру. Взмах – другой враг валится с разрубленными коленями. Главное как можно больше вывести из строя. Лучше много раненых и обездвиженных, чем один убитый.
Вражеский офицер был хорошим фехтовальщиком, это Максим отметил ещё на бегу. Поручик сошёлся с ним, не сбавляя темпа. Офицер, судя по реакции и брошенному на Масканина оценивающему взгляду, был не таким как его штурмпехотинцы. На лице этого велгонца не имелось и следа отрешённости, напротив – ярко выраженная воля и оценка ситуации. Лицо разгоряченное боем, вспотевшее и азартное. И наверняка он отлично владел саблей и был жутко вынослив. Предвкушение схватки – вот что можно было прочесть на лице офицера.
Однако Масканин ни о чём таком не думал. Его не волновало искусство фехтования, как не волновал его и противник. Ему нужна была вторая сабля. А офицер для Максима был заведомо мёртв. Так же заведомо мёртв, как и сам Масканин, живший сейчас одной только смертью – своей и врагов.
Поэтому поручик не пошёл на классический поединок, ведь ничего кроме смерти для него не существовало. В настоящей рубке не до финтов и красивостей, примерно равные противники выясняют кому из них жить максимум несколько минут. А когда же противники не равны, пусть даже их много на одного, то исход решается секундами. Но это в нормальной рубке. Теперь же поручиком владела боевая ярость, даже равные по талантам враги не могли бы ему долго противостоять. То что сейчас мог Масканин, например, разрубить до пуза велгонца в бронежилете, спокойно выдерживающем пули, он не мог в своём обычном состоянии.
Поручик срубил офицера, почти не сбавив темп бега. Вторая сабля легла в левую руку, став её продолжением. В том же темпе, он врубился в гущу штурмпехотинцев. Он то бросался под ноги, подрубая сухожилия либо рассекая беззащитный пах. То рывками шарахался в стороны, уходя с директрисы стрельбы, рубя при этом руки, ноги и головы.
Он не следил за ходом времени, не знал куда склоняется чаша на весах победы. Для него всё это не существовало. Он жил смертью.
Как-то постепенно, всё хуже и хуже слушалась правая рука. Но он и левой владел наравне с ней. С клинками он не был правшой или левшой, обе руки были равноразвиты. Вот и движения стали даваться тяжелей. Телесная лёгкость никуда не пропала, просто сам воздух как будто стал вязким и плотным. Не видел поручик себя со стороны, не замечал как от него, забрызганного чужой и своей кровью, разбегаются не попавшие в сабельный вихрь велгонцы.
Не замечал и засевших в правом плече картечин, не ощущал многочисленных кровоточащих порезов. Отстранёно только удивился, если это можно было назвать удивлением, скорей уж досадой, удивился, что не смог быстро вскочить на ноги, после рубки в окопе, куда залетел, заметив велгонские каски.
Он пытался подняться на непослушные ноги, когда фронт ударной волны хлестнул по телу, лишив слуха. В голове воцарился оглушающий звон, а цветовая гамма и очертания мёртвых штурмовиков начали меркнуть…
Бронированный армейский внедорожник остановился на краю рощи, где стояли замаскированные танки. Редкие голоса, доносившиеся из рощи, перебивала бездарная игра на губной гармошке. Игравшему, с позволения сказать, музыканту, как говорят русские, медведь на ухо наступил.
Оберст, командир первого батальона бригады ХВБ, невольно скривился, диссонирующие потуги гармониста вызывали в нём раздражение. Он выбрался из внедорожника и начал осматриваться, разминая сведённую судорогой ногу. Пятнадцать лет прошло, а старое ранение до сих пор напоминало о себе.
Следом выбрался адъютант командира бригады, на вид – совсем ещё незрелый юнец. Общество адъютанта навязали не известно зачем, ценности в нём комбат не видел. Юнец записался в бригаду, добравшись в Новороссию из Южной Раконии, где его семья проживала после гражданской. Не понятно было, как его, недоучившегося в какой-то из южнораконских военных школ целый год, произвели в офицеры. И уж если такая нехватка офицеров в ХВБ, а их действительно не хватало, то почему этого юнца в адъютанты взяли. Дали бы ему взвод, а то, как и у русских, ими давно уже унтер-офицеры командуют.
