– В городе тоже неспокойно. Мелькомбинат разгромили, управляющего прямо на воротах повесили. А за что? Хороший ведь был человек. И никакой не барин. На площади костры жгут, пьяные мужики с винтовками песни орут, за светлое будущее пьют. А откуда ему взяться, светлому будущему, когда в настоящем кровушка рекой? Не в город нужно бечь, баба Груня, а из городу, к польской границе. Так мой Ванюшка говорит. Говорит: «Собирай, Стеша, Федюшку и сама собирайся, кончилась спокойная жизнь».
– Барин тоже бежать надумал. Видела я обозы груженые. У него-то скарба поболей, чем у тебя.
– А Лизавета Васильевна с деточкой как же? Слабая она, не вынесет дороги.
– Не знаю, Стешка. Только вот неспокойно что-то на душе. Переменился сильно хозяин. Сама видела. С тех пор как Лизавета Васильевна родила, и не заходил во флигель ни разу, дочку, кровиночку свою, даже на руки не взял, не посмотрел в ее сторону.
– Клавка все, гадина! Это она хозяину на Лизавету Васильевну наговаривает, с самого первого дня воду мутит. Как же можно кровиночку свою не любить?! Ванюша мой в Федюше души не чает. Жизнь, говорит, положу за сыночка единственного. Клавка это…
– Я раньше тоже так думала, надеялась, как ребеночек родится, хозяин одумается, поймет, от какого счастья отказывается, да вот только… – Заскрипели половицы, взвизгнула запираемая дверь. – Душа у него черная. Может, еще чернее, чем у Клавки евонной. Граф Потоцкий о здоровье Лизаветы Васильевны чаще справлялся, чем он, муж родной. Такой был человек…
– Добрейшей души был человек, правда твоя. Жалко, что сгинул ни за что. Это ж каким иродом нужно быть, чтобы живого человека застрелить и посеред дороги бросить! А он, сердешный, как раз от нас возвращался. С хозяином, помню, о чем-то ругался, а потом сюда во флигель заглянул, велел, чтобы собирали мы Лизавету Васильевну с дочкой, сказал, что он за нами экипаж пришлет, чтобы в свою усадьбу забрать, обещал дохтура хорошего найти. А теперь вот… Ни дохтура, ни Иван Петровича. И ведь душегубца этого даже искать не станут. Время-то нынче какое… людей без разбору убивают, что бедняков, что богатеев. А барин полюбовницу в дом привел. Представляешь, Стешка? Сегодня днем прикатила, фря такая. По дому хозяйкой разгуливает, на Клавдию покрикивает да следит, чтобы добро в обозы складывали аккуратно, ничего не поломали.
– Так может, не полюбовница?..
– Ой, Стешка, ты как дите малое! А кто ж еще, как не полюбовница? Сама ж видишь, как люди в зверей превращаются через эту их революцию, а у кого зверь давно внутри сидел, тому волком перекинуться и вовсе ничего не стоит. Вот и барин наш…
Тишина ложится на грудь каменной глыбой, душит рвущийся из груди кашель.
– Я другого боюсь, – голос бабы Груни раскалывает тишину на мелкие кусочки, – я боюсь, что уедут они без Лизаветы Васильевны и ребеночка.
– Да как же так можно, баба Груня?
– А зачем им в дороге такая обуза? Женщина при смерти и дите малое… Бросят они голубушку нашу на погибель, как пить дать бросят. А девочка, гляди-ка, уснула. Умаялась бедная. Горе-то какое, при живых родителях дите – сиротинушка, никому не нужная. Хоть бы Лизавета Васильевна очнулась, поглядела бы, какая у нее доченька красавица.
Доченька красавица… Это же ее, Лизы, доченька. Родилась девочка, как и мечталось. Родилась, а она и не помнит ничего. Только море расплавленное вокруг и голоса. Да еще боль. Если больно, значит, и тело есть. Только непослушное, ни пальцем шелохнуть, ни глаза открыть. А так хочется посмотреть на доченьку…
– А я вот подумала, баба Груня. – Голос Стешки звенит от возбуждения. – А мы с Ванюшкой ее с собой заберем вместе с ребеночком. И тебя тоже. Ванюшка мой добрый, спорить не станет.
– А заберите! Лизавету Васильевну с девочкой заберите. – Голос бабы Груни делается суровым. – Пропадут они тут. А я старая уже, чтобы жизнь наново перекраивать, да и зачем вам обуза такая? И не перечь мне! А лучше, раз пошел у нас такой разговор, послушай, что скажу. Знаю, что вечер уже на дворе, но ты же говорила, что вещи у вас собраны. Так вот, немедленно уезжайте, не дожидайтесь утра. Мало ли что утром случится. Ты прямо сейчас дите забирай и Ванюшке своему вели лошадь запрягать. А я к хозяйке в комнату поднимусь, соберу вещи на первое время ей и девочке. Может, украшения какие найду, если полюбовница их еще к рукам не прибрала. Вам на новом месте деньги понадобятся.
– Баба Груня…
– Беги, Стешка, не медли. Да смотри, на глаза никому не попадайся. Хорошо, что дите уснуло. Только укутай потеплее, холод какой на дворе…
Заскрипели половицы под грузным весом нянюшки, звонко и торопливо зацокали Стешкины каблучки, открылась и почти бесшумно затворилась дверь. Наступила тишина.
В тишине, без голосов, в голове прояснилось. Они с доченькой бегут. От подлеца Петруши, от алчной его любовницы, от ненавистной Клавдии, от кошмара, в который превратились ее жизнь и ее Отечество. Верная Стешка не бросит, сделает все, что в ее силах. Вот только многое ли? А баба Груня, старая, почти слепая, зря пошла в ее комнату. Нет там больше никаких драгоценностей. И не Петруша-негодяй прибрал их для своей любовницы – Лиза сама спрятала. В дупле старой липы, той, что растет у самого пруда. Темной безлунной ночью, без свидетелей, даже тень не могла проследить за ней. Это была только ее тайна. И забрать драгоценности она должна сама, чтобы девочка ее, доченька ее любимая, ни в чем не нуждалась. Стешка хочет бежать в Польшу. Хорошо, сначала в Польшу, потом во Францию. Там счета и основные капиталы. Она знает, она подготовилась и все запомнила, каждую бумажку, каждую циферку. Она больше не доверяла никому и полагалась только на себя. Петруша удивится. Как же он удивится, когда она оставит его без гроша! Злость и неведомый ей раньше кураж придали сил. Их хватило на то, чтобы разлепить веки и осмотреть комнату.
Сумеречно. Света горящей на столе свечи не хватает, чтобы отогнать тени. Тени жмутся к стенам, прячутся за портьерами. Их много, но среди них нет той единственной, которая ей сейчас нужна. Ушла. Оставила в решающий момент. Как это на нее похоже… Значит, Лизе придется самой. Будет нелегко, но она справится. Не ради себя, так ради дочки. Собраться с силами, наплевать на страх, превозмочь болезнь. И времени мало, нужно спешить.
Пол под ногами холодный, и воздух в комнате тоже студеный. От изразцовой печи идет тепло, но его не хватает, чтобы вытравить холод из-под кожи. Дрова догорают, а баба Груня не подбросила новых. Постоять, прижавшись спиной к теплой стене, перевести дух, набросить на голые плечи старую пуховую шаль, опереться на позабытую бабой Груней клюку и медленно, по-старушечьи, прочь из комнаты, прочь из флигеля, в промозглую осеннюю ночь.
