Еще немного дней тому назад они были среди шума Афин, а теперь стояли на развалинах Микен, окруженные блеском лунной ночи и мертвым молчанием пустынных аргосских гор. Дух Гомера веял над ними; в дуновении ветра, в шелесте вершин деревьев они как будто слышали легкий отголосок его бессмертных песнопений героев.
Полная луна, освещавшая вершины гор, напоминала им огонь, некогда зажженный на этих вершинах, на одной за другой, чтобы дать знать о победе эллинов над Илионом и донести это известие до города Агамемнона, где дикая Клитемнестра, вместе с Эгистом, ожидали возвращения победителя, готовя ему тайную смерть. И среди этих опустевших развалин города, лежавших перед ними в гробовом молчании, было осуществлено это убийство. Эти стены заглушили предсмертное хрипение возвратившегося домой повелителя народов…
Перикл и Аспазия шли по обрывистому краю городского холма со множеством выступающих и вдающихся углов и дошли до знаменитых Львиных ворот города Атридов. Через эти же ворота вошли они в город и стояли перед стенами дворца, в котором жили Атриды, но теперь только развалины указывали им, где помещались царские покои.
Они продолжали прогулку и на склоне горы увидели перед собой еще неразрушенное, круглое здание, служившее в одно и тоже время казнохранилищем и склепом для Пелопидов.
Когда Перикл с Аспазией приблизились к этому зданию, они были испуганы громадной человеческой фигурой, лежавшей у ворот и полуприподнявшейся при приближении посторонних. Этот человек напоминал фигуры героев Гомера, вооружившихся обломками скал, которые позднейшие потомки не могли приподнять с земли.
Перикл заговорил с ним и заметил после нескольких слов, что имеет дело с одним из множества бродящих в горах Аргоса нищих. Он был одет в жалкие лохмотья, его смуглое лицо загорело от ветра и непогоды: такой, может быть, вид имел много вытерпевший Одиссей, когда после кораблекрушения был, наконец, выброшен на берег.
Старый седой нищий говорил, что он хранит сокровища Атрея и что без его позволения, никто не должен приближаться к дверям сокровищницы. Он начал говорить о неслыханных богатствах, до сих пор еще скрывающихся в тайниках этой сокровищницы, которые сделают нашедшего их богатейшим смертным, предводителем и царем всей Эллады, наследником и приемником Агамемнона.
— Конечно, в древние времена, — смеясь сказал Перикл Аспазии, Микены славились, как богатейший эллинский город, но я думаю, что микенское золото давно перешло в Афины и нам нечего его искать, тем не менее этот горный склеп Атридов непреодолимо влечет меня. Веди нас, сегодня же, в сокровищницу, которую ты охраняешь, — продолжал он, обращаясь к нищему. — Мы — афиняне, и приехали в горы Аргоса, чтобы почтить прах божественных Атридов.
Затем он приказал нескольким рабам зажечь факелы.
Нищий, на которого обращение Перикла, видимо, произвело впечатление, молча изъявил готовность быть проводником. Сильной рукой он отодвинул громадный камень, лежавший перед входом и совершенно загромождавший его. Но нелегко было пробраться через развалины под глубоко спускавшиеся в землю своды.
Через большие двери Перикл и Аспазия вошли в высокое мрачное круглое, со сводами, помещение, стены которого были возведены совсем особенным образом: камни были положены все уменьшающимися кругами и сходились наверху в круглый свод. Они нашли следы прежней бронзовой обивки стен, любимого украшения тех времен, о которой говорил сам Гомер: «как должны были сверкать такие стены при свете факелов!» но бронзовая обивка, по большей части, была отодрана и каменные стены оставлены непокрытыми.
Из этой круглой комнаты Перикл и Аспазия через узкую дверцу прошли в комнату, высеченную в скале и представлявшую многоугольник.
— Смелая мысль, — сказал Перикл, — была проникнуть под этот каменный свод, посещаемый тенями прошлого.
Аспазия слегка вздрогнула, но почти сейчас же улыбнулась и ей пришла в голову мысль провести ночь в тысячелетнем склепе Пелопидов, отдохнуть над прахом Атрея и Агамемнона.
Против этого было сделано много возражений, но, наконец, приступили к исполнению этой смелой мысли: на каменном полу маленькой пещеры были разостланы ковры и на них приготовлены постели; в круглой большой комнате расположился нищий, рабы поместились у внутреннего входа.
Наконец Перикл и Аспазия остались одни во внушающем страх высеченном в скале покое. Свет факела, укрепленного в землю, мрачно отражался от сплошных каменных стен; вокруг царствовало молчание смерти, истинное молчание склепа.
— В эту ночь, — сказал Перикл, — здесь, мысль о смерти и уничтожении является передо мной, как бы в живом образе, в своем титаническом могуществе. Как нежно, изменчиво кажется все живое, и как грубо и прочно, несмотря на руку времени, кажется нам то, что мы называем бездушным; Атрей и Агамемнон давно исчезли и мы, может быть, вдыхаем в себя невидимые атомы их праха, но эти мертвые стены, воздвигнутые теми людьми, окружают нас еще сегодня и, может быть, будут существовать еще и тогда, когда другие будут вдыхать в себя атомы нашего тысячелетнего праха.
— Я не совсем согласна с тобой, о, Перикл, — возразила Аспазия, — я нахожу, что мимолетное, но живое человеческое существование имеет полное основание считаться завидным, сравнительно с бессознательной жизнью того, что мы считаем бездушным. Падающая скала погребет под собой цветы, но цветы снова оживают каждую весну и, наконец, по прошествии тысячи лет, камень превращается в пыль, а цветы продолжают цвести. Точно также жизнь погребенных лежит под городскими развалинами, но среди них же возрождается новая жизнь и то, что кажется первоначально мимолетным — в действительности вечно.
— Ты права, — согласился Перикл, — жизнь скоро бы утомилась и надоела бы самой себе, если бы ей дали неизменяемость смерти. Неизменяемость есть то же, что смерть, только перемена есть жизнь.
— Разве геройский дух Агамемнона, — продолжала Аспазия, — не возрождается в тысячах героев? Разве любовь Париса и Елены не вечно живет в бесчисленном множестве влюбленных пар?
— Жизнь вечно приходит и уходит, — отвечал Перикл, — и в вечных изменениях снова возрождается, но уверены ли мы, что при этом исчезновении и возвращении она не теряет части своей древней силы? Может быть все в мире похоже на ряд камней в своде этого склепа, которые, хотя и повторяются, но круг становится все уже. Геройский дух Агамемнона как будто возвратился и мы покорили персов, но мне кажется, что мы немного уступаем героям Гомера.
— Многое, — отвечала Аспазия, — возвращаясь может быть слабее, но разве ты не знаешь, что многое напротив, развивается сильнее и полнее. Искусство, исчезнувшее вместе с этими развалинами, возвратилось и создало чудные стены Парфенона.
— Но уверена ли ты, — возразил Перикл, — что когда разрушится Парфенон и статуя Паллады разлетится в куски, то искусство возродится еще лучше?
— Об этом пусть заботятся позднейшие поколения, — ответила Аспазия.
— Ты говорила также о любви Париса и Елены, — продолжал Перикл, — и о том, что она возрождается в тысячах влюбленных…
— Разве ты в этом сомневаешься? — спросила Аспазия.
— Нет, но я думаю, что любовь и только любовь не потеряла своей силы, своей свежести и прелести.
— Любовь и преданность, — весело добавила Аспазия.
— Да, — повторил Перикл. — Конечно, я может быть недостоин отдохнуть даже одну ночь над прахом героев Гомера, но если я должен завидовать геройским почестям Ахилла, то, во всяком случае, я делю счастье Париса, обладая прелестнейшей эллинской женщиной.
Тон, которым говорил Перикл не вполне согласовывался с его словами, казалось, как будто он сомневается, должен ли человек, отказавшийся от славы Ахилла, довольствоваться счастьем Париса, но с очарованием прелестнейшей эллинской женщины Аспазия умела внушить те мысли, которые желала возбудить в мужественной душе Перикла.
Ее глаза сверкали волшебным блеском в мрачном гроте, яркая краска ее щек, казалось, отражалась на стенах пещеры; факелы, которые сначала мрачно сверкали, как может быть те, которые были зажжены на погребении убитого Агамемнона, вдруг ярко засветились, как брачные факелы; луч красоты превратил самый склеп в брачный покой и вечная свежесть жизни и любви взяла верх над ужасом смерти и уничтожения, над тысячелетним прахом Атридов…
Когда Перикл и Аспазия оставили место своего ночного отдыха и вышли из мрачной комнаты в скале, солнце весело светило, но окружающие их развалины города Атридов были не менее пустынны и молчаливы, как и ночью, только коршун неподвижно парил в небе, широко распустив над Микенами свои огромные крылья.
В то время как раб принес вино и легкую закуску, Перикл обратился к Аспазии с вопросом, не видала ли она какого-нибудь сна в склере Атридов.
