песок, поджав ноги. Я сажусь рядом с ней, и она кладет голову мне на плечо.
Наслаждаясь видом ночного моря и нашей близостью, я отгоняю чувство вины и тревогу из-за того, что, возможно, скоро, очень скоро она захочет от меня отшатнуться.
Море показывает, что нам нужно.
Мне нужен кто-то рядом и все мужество на свете, чтобы позволить этому сбыться.
БИЛЛИ
– Мы сильно поссорились, – продолжает рассказывать Седрик. – В основном из-за песни, которую ты знаешь, потому что ее спел Сойер. Сойер играл у нас на басах, иногда на ударных. Мы часто тусовались вместе, и он мирил нас, когда мы с Люком цапались. А такое случалось довольно часто. Сойер говорил тебе, как называется песня?
Я качаю головой:
– Сойер мало чего мне рассказал.
– Она называется «Крис».
Не понимаю. Я помню, что в ней очень гневные, обвиняющие слова, но грустная музыка. Песня о человеке, до которого стараешься дотянуться, но раз за разом терпишь поражение.
Но эта история хорошо не закончится для принца выживших и его принцессы одиночества.
– Крис была тогда моей уже экс-девушкой, а песня – попыткой извиниться перед ней. Я написал текст от ее лица, чтобы сказать ей: ни в чем случившемся тогда нет ее вины. Хотел, чтобы она узнала.
Я вспоминаю. И как ни крути, в тебе, а не во мне проблема. Вот что она должна была узнать.
– И все рухнуло. – Седрик рассказывает дальше, словно позабыв о моем присутствии. Его голос звучит так, как будто он говорит с самим собой, а ветер, треплющий наши волосы и одежду, тут же уносит все звуки.
– Сначала – моя дружба с Сойером. Он ее любил, а я этого не увидел. Я видел лишь себя. А потом эта песня. Люк думал, что она потрясающая, сказал, что наконец снова появилась настоящая песня для Luce, и нам обязательно надо ее выпустить. У меня же мысль о том, что ее услышит весь мир, вызывала панику.
Я набираю горсть песка и пропускаю его сквозь пальцы. Постепенно мне становится ясно, почему он бросил учебу на музыкальном направлении, когда оставалось всего ничего до выпуска. Я содрогаюсь, представив, что нужно выскрести самое сокровенное из своей души – ее прекрасную сторону, но вместе с ней и ужасную, и постыдную, – а затем облечь в музыку и продать.
– Но у меня просто не получалось объяснить это Люку. Он считал, что я ломаюсь, утрирую и ставлю под угрозу наш успех – а это ведь единственное, что у нас есть. Мы не просто спорили, мы орали друг на друга и бросались ужасными словами. Можно очень сильно ранить другого человека, если знаешь его слабые места, как свои собственные. А мы знали самые глубокие уголки душ друг друга и вытаскивали из них самые отвратительные вещи. Потом я бросил в сумку пару вещей и купил себе билет на поезд, чтобы уехать на несколько дней в Лондон.
Что-то меняется. Я ясно это чувствую и все же не могу описать. Мне кажется, будто ветер усиливается. Как будто стало холоднее, а море подступило ближе. Как будто Седрик исчезает, хотя сидит прямо рядом со мной.
Не уходи, думаю я и обвиваю его руками за талию, сцепляя пальцы в замок, словно так сумею его удержать.
– Когда я стоял в дверях, Люк сказал мне вслед: «Сбегаешь, Седрик? Очень взрослый поступок». – У него вырывается короткий мрачный звук, который, скорее всего, должен был быть вымученной усмешкой. – Я послал его и ушел. Сел на автобус до Лайм-стрит, а там – на поезд до Лондона. Состав как раз тронулся, когда пришло сообщение от Люка. Он спрашивал, уехал ли я. Я написал, что да. Он ответил: «О’кей». Меня это испугало, знаешь? Из нас двоих Люк был более эмоциональным. Более громким. Тем, кто никогда не говорил: «О’кей». Я решил, что он идиот, и поехал дальше. Взял газету, которую кто-то оставил на сиденье, и тут мне на глаза попался список книжных бестселлеров. На самом верху была «Мальчик, крот, лиса и лошадь» Чарли Маккизи. И я подумал: «Вот черт!», потому что я купил эту книжку для Эмили, но забыл ее дома. Так что я вышел в Уоррингтоне и поехал обратно. Билет обошелся мне дороже, чем если бы я еще раз купил ту проклятую книгу, но по какой-то дурацкой причине я все равно его взял.
Я чувствую, что начинаю дрожать, и даже не сразу могу объяснить себе почему. Сейчас не так уж и холодно, к тому же меня должно согревать тело Седрика. Но этого не происходит. Его голос звучит странно. Из него пропала вся мелодичность, он говорит каким-то ледяным… почти обреченным тоном. Таким я его еще не видела, даже во время депрессивных эпизодов.
Постепенно в мой разум просачивается осознание, что сегодня ночью мы говорим не о конце дружбы. Не в том смысле, как я изначально предполагала.
– Что случилось дома?
– Когда я уже стоял перед дверью, у меня зазвонил мобильный. Сойер напустился на меня с вопросами, что произошло, где, черт побери, меня носит и что это за хрень с полицией. Я ничего не понимал, Сойер продолжал кричать. Он был вне себя. Ревел, орал на меня, а потом… не помню. Люк прислал Сойеру электронное письмо, чтобы тот вызвал полицию в нашу съемную квартиру.
О боже. Мои губы двигаются, но я не позволяю себе издать ни звука.
– Я тебя слушаю, – лишь шепчу я, пока что-то у меня в душе вопит: «Пожалуйста, прекрати! Прекрати! Заставь его прекратить!»
– Войдя, сперва я подумал: «О’кей, его тут вообще нет». Там никого не было. Знаешь это ощущение, когда в квартире пусто? Когда нет ни души. Но… его ботинки стояли в коридоре, его ключ висел на доске, и… пришел кот, мяукнул мне и побежал к двери в ванную. Он умеет открывать двери. Прыгает на ручку – и… дверь оказалась заперта.
Черт. Черт. Я прячу лицо у него на груди и стараюсь взять себя в руки, чтобы громко не всхлипывать. Он должен рассказывать дальше, а не успокаивать меня, потому что я плачу.
– Что ты сделал?
– Выбил дверь.
– А дальше?
– Дальше… все пошло не так. У меня в голове проносились самые абсурдные картинки, как в плохом фильме. Будто крови не так много, будто вода совсем немного порозовела. Будто он только что ушел под воду,
