– Дедушка настоятель мне вчера сахарного зайца принес. Вот! – выпалила девчонка.
– Надо говорить – отец настоятель, – наставительно сказала мать, делая вид, что дергает девчонку за ухо, а та, скривив мордашку, сделала вид, что ей больно…
– Это для тебя – отец настоятель. А мне разрешил себя дедушкой называть! – сообщила Машка. – Он добрый. И чего его все боятся?
– Драть тебя надо! – вздохнула Мария, обнимая девчонку.
– Надо! – радостно подтвердила Машка. – Драть, как сидорову козлуху!
Да уж, какое там дранье! За то время, пока княгиня Мезецкая вела обоз из Лавры до вотчины боярина Шереметева, потом везла всех в Ипатьевский монастырь, а потом до Кирилло-Белозерской обители, отстреливаясь от голодных волков, отбиваясь от ляхов и местных татей, такого натерпелась, что не всякому мужику по силам. А Машка за весь путь ни разу не пискнула!
Машка, прижавшись к материнской груди, засопела. Потом, оторвавшись, вскочила и побежала к топчану, на котором они спали.
– Точно, Маша-растеряша! – Вернувшись, княжна Мезецкая гордо предъявила почти целого сахарного зайца: – Я ведь для вас приберегла. Ну, хвост ему немножко отгрызла…
Даниил Иванович откинулся на подушку, закрыл глаза, чтобы не заметили слез, сглотнул комок:
– Вы уж ступайте… Сейчас Леонтий придет, о делах нужно думать. Потом…
Поддавшись неожиданному порыву, взял руку жены, поднес ее к губам и поцеловал…
– Ты что, Данила Иванович? – опешила Мария. – Разве так можно? Где ж это видано, чтобы супруг у жены руки целовал?
– Можно! – улыбнулся князь. – Муж для жены – наиглавнейший господин после Господа Бога. Стало быть, что я хочу – то и делаю…
Мария, прильнув к щеке мужа, прошептала на ухо так, чтобы не слышала Машка:
– Умерла бы за тебя…
Сквозь сон князь почувствовал, как его касаются чьи-то пальцы, и на всякий случай открыл один глаз. Узрев брата-лекаря, поспешил смежить очи покрепче, зная, как оно бывает, когда начнут отдирать припекшиеся к ранам холстины! Однако боли не было! Брат-лекарь не стал драть по живому, а смазал повязки чем-то пахучим, выждал несколько минут, а уже потом стал снимать тряпицы.
– Не какашки, князь, не бойся, – уведомил лекарь, смазывая раны.
– Да я уже понял, – хмыкнул Даниил Иванович. – Вроде дерьмом не пахнет.
– Если в дерьмо индийской синьки добавить – оно и пахнуть не будет, – сообщил брат Федор, продолжая работу. – А я тебе раны зашил, а теперь травяным бальзамом пользую. У тебя князь, помимо ран да ребер не заживших, еще и сердце худое. Раны да ребра я вылечу, а сердце-то тебе поберечь надо.
– И на том спасибо.
– Не за что, – отозвался лекарь, поднося к губам раненого серебряную чарку. – Чтобы не спрашивал, сразу отвечу – зелье сонное. Не бойся – дерьма в нем нет, токмо корень кошачий да трава медуницы. Беречь сердечко-то надобно, государь… Ну, спи теперь. Спать нужно больше, бо во сне человек быстрее поправляется, – назидательно изрек лекарь, собирая холсты и склянки в берестяную коробку.
Во сне Даниилу Ивановичу привиделось, что сидит он на троне, в шапке Мономаховой, со скипетром и державой в руках, а перед ним стоит брат Федор и держит в руках овечьи катышки, разъясняя, что Государи Всея Руси должны каждый день съедать по горсти дерьма.
«Нельзя ли заместо овечьего хотя бы заячье дерьмо есть?» – робко спрашивал он, на что лекарь отвечал, что орешки заячьи по лесам собирать долго, потому как дерьмо должно быть свежим…
«Знать, царская доля такая!» – грустно подумал Даниил Иванович, поднося ко рту пригоршню овечьих катышков.
От запаха овчины князь и проснулся… Открыв глаза, увидел, что в нос упирается меховой кожух Костромитинова. Служилый дворянин, поставив между колен саблю, дремал, опершись подбородком о рукоять.
«Заставлю его хотя бы волчовку надеть!» – злорадно подумал князь, пытаясь отодвинуть от носа край безрукавки, от чего старый воин встрепенулся.
– Доброго утречка, государь-батюшка, – поприветствовал Леонтий Силыч.
– Утро? – удивился Мезецкий. А ведь верно – в оконце пробивается озорной солнечный лучик, наплевав на пропыленный бычий пузырь…
– Оно самое, – подтвердил Костромитинов и, широко зевнув, поспешно перекрестил рот: – Прости, государь, со вчерашнего дня тут сижу. Отец игумен сказал, что ты меня изволил звать, так я и пришел.
– Ну, зря сидел. Надо было спать, – сказал Мезецкий, а потом спохватился: – Подожди-ка, Леонтий Силыч, как ты меня назвал?
– Как назвал, государь-батюшка? – не понял Костромитинов. – Никак не назвал…
– Почему – государь?
– Ну а как к государю Всея Руси обращаться? – встревожился дворянин. – Я ведь всю жизнь по засекам да по острогам сидел, с государями никогда не баял. Даже копеечку царскую не государь вручал, а воевода привез. Так ты, государь, еще не знаешь, что ты нынче царь? – дошло-таки до Леонтия. – Ах, дурак я старый! Откуда ты знать-то мог, коли никто не сказал?! Я ж тут весь вечер и ночь просидел, пока ты спал. Не велено было никому тебя тревожить… А мне задремалось, сон и привиделся – сидишь ты, Данила Иваныч, на троне, в шапке Мономаховой. Вот сон с явью и попутал…
– А брата-лекаря возле трона не было? – насторожился князь.
– Федора? Не, не было. А что ему там делать?
– Да уж, делать ему возле трона нечего… – усмехнулся Мезецкий, удивившись, что они видели схожий сон. Но, с другой стороны – чего удивляться, коли все об одном и том же думают? Царь, едрит твою… Лежит, как чурка, с руками-ногами перевязанными.
– Прости, государь-батюшка, – вздохнул Леонтий. – Хошь казнить – прикажи…
– За что? – удивился князь. – Если есть за что – скажи…
– За лиходеев, которые тебя едва не убили.
– Нет тут твоей вины, – хмуро ответил Даниил Иванович. – Скажи лучше, узнал про них что-нибудь?
– Да что тут узнаешь? Одно понятно – не из простых татей. Видать, случай удобный искали. А тут – как нарочно… Я злодеев приказал около обители положить, велел глядеть – не опознают ли кого. Вроде холопов боярина Салтыкова признали.
– Салтыков… – задумчиво протянул Мезецкий.
Боярин Михайло Салтыков успел послужить и первому Лжедмитрию, и второму, и Шуйскому. Ратовал за королевича Владислава, потом – за короля Сигизмунда. А боярин Салтыков не один – племянник есть, сыновья. Они бы сами не прочь на престол сесть.
– Я на Москву видока отправил. Покрутится, может, и выведает, что к чему…
– Молодец, Леонтий Силыч, – похвалил князь, удивляясь расторопности дворянина.
– Рад стараться, государь-батюшка! – привстал от усердия Костромитинов.
– Леонтий Силыч… Какой же я государь? Так же зови, как и прежде звал – по имени с отечеством. Считай, – улыбнулся Мезецкий, – что это тебе царская милость такая. Да и на царство меня никто не венчал…
– Всему свое время, – раздался от входа голос игумена.
– Отец Матфей, а я и не слышал, как ты вошел, – привстал Костромитинов. – Благослови, отче…
Увидев входящего следом Авраамия, благословился еще и у него и схватился за шапку.
– Погоди, Левонтий, – остановил его игумен. – Дай-ка, я на твое место сяду, а ты топчан поближе придвинь. Разговор у нас важный, а ты теперь – первый царский воевода.
Когда Леонтий Костромитинов и инок уселись, настоятель, степенно перекрестившись, начал:
– Вишь, как все складывается-то… По обычаю положено, чтобы архиереи, с самим патриархом да с боярами, с поклоном к тебе пришли, трижды на царство звать. Ну, а тебе, два раза поломавшись, на третий раз власть и принять… Бориса Федоровича да Василия Шуйского вроде так избирали? Ну, что скажешь-то, Данила Иваныч?
– А что говорить-то? – улыбнулся Мезецкий. – Раз по обычаю положено – предлагайте. Не нами заведено – не нам и нарушать…
– Ну, ладно, – кивнул игумен. – Князь Даниил Иванович! Избрал тебя Собор земли русской на царство! Знаешь, что отвечать-то должен?
– Откуда? – удивился князь. – Когда Бориса Федоровича на царствие звали, я тогда новиком был, в засечной черте сидел. Татары должны были напасть… А когда Шуйского… Тоже где-то воевал.
– Ладно, я летописцу велю – пусть впишет, как тебя на царство приглашали, а ты отказывался. Да и ты, брат Авраамий, в свою летопись не забудь вписать…
– Впишу, – кивнул Палицын. – Мол, прибыло к князю Мезецкому духовенство да боярство с дворянством, с хоругвями да с иконами, чтобы на царство его звать… А Мезецкий, дважды ответствовал: «Мне и на ум никогда не приходило о царстве, как мне помыслить на такую высоту? Недостоин я…» А когда на третий раз игумен кирилловский пообещал князя от церкви отлучить, то решился Даниил Иваныч принять на рамена ношу сию! Твой писец потом и перепишет.
– Ты шибко-то не завирайся… – хмыкнул отец Матфей. – Нет у меня права от церкви отлучать. Это только Святейший патриарх может…
– О господи, – вздохнул Мезецкий, пытаясь пошевелить раненой рукой. – Неужто всегда так было? В жизни – одно, а в погодные записи – другое впишут…
