Контрастом к этим грозным и свирепым дьяволам являются довольно многочисленные в поэзии дьяволы-покаянники, умевшие таки найти спасение в милосердии Божием и возвращенные в рай, так сказать, на вторичную службу. Таковы Аббадона Клопштока, оплакавший смерть Иисуса на Голгофе; обращенный и искупленный Сатана в «Консуэло» Жорж Занд и «Искушении» Монтанелли;{438} «Спасенный Сатана» Альфреда де Виньи, недописанная поэма, в которой Сатану спасала любовь Эллоа, ангела-женщины, родившейся из слезы Христовой, воспетого также и нашим Случевским, — к сожалению, нельзя не признаться, в довольно-таки нескладной и топорной поэме того же имени.{439} Осталась недоконченною поэма Виктора Гюго «Конец Сатаны», имевшая сюжетом примирение Сатаны с Богом.
Глава тринадцатая
СМЕРТЬ ДЬЯВОЛА
Обращению и искуплению дьявола есть помеха, которой не предвидели богословы; дьявол умер, не выждав конца мира. Умер или умирает.
Что дьяволы смертны, утверждали еще раввины. О том, что черт заболевает, опасно болеет, лежит при смерти, потом опять оправляется, известно из многочисленных показаний обвиняемых по ведьмовским процессам. В народных сказках, еще сохранившихся там и сям в Европе, умирающий черт — обычное действующее лицо. Достаточно напомнить о мантуанской сказке про юношу-оборотня, который, спасаясь от черта, принимает разные образы, пока не удается ему принять вид хорька в то время, как черт замешкался в виде курицы, и, понятно, хорек задушил курицу. Вот почему, заключает сказка, и нет больше черта… Странно и многозначительно подобное утверждение в устах народа. Проследим историю — признаки и причины исчезновения нечистой силы (А. Граф).
Дьявол родился из известных причин, жил и расцветал в известных условиях, приспособлялся к их медленному, но неизбежному изменению. Как всякий живой организм, он прошел все степени жизненной эволюции и умирает потому, что эволюция завершена. Функция организма закончена. Идея, которая давала ему жизнь, не в состоянии победить на обширной арене житейской конкуренции других более могучих и юных идей.
Чтобы заметить симптомы умирания черта, достаточно оглянуться вокруг себя. Он перестал быть прежним страшилищем, кознодеем и злобным чудотворцем. Куда девались чудовищные полчища, с которыми он, бывало, в ночную пору проходил равнинами или лесами либо мчался по воздуху? Где черные кони, на которых он похищал злодеев? Где пожары, бури, моровые язвы, обязанные ему своим происхождением? Сама Церковь, хотя и не может допустить, чтоб дьявол умер, вынуждена признать, что он стал гораздо смирнее и отказался от многих прежних своих проделок.
Помысел о бесе и страх пред бесом постепенно гасли в умах не только образованного общества, но и черни, не только в городах, где эволюция идей свершается быстрее, но и в деревнях, последних приютах древних верований и пережитков. Теперь имя черта часто упоминается в обыденной речи, как побранка, присловье, ради поговорки, но за словом уже нет ни образа, ни духа. Магические обряды существуют кое-где в народе, но черт уже не принимает в них участия; а пресловутых шабашей — бесовских игр и сборищ — давно уже и след простыл. Разве сумасшедшему придет сейчас в голову вызывать черта для договора с ним о продаже души своей в обмен на богатства и почести.
В России один из последних случаев такого рода приключился в 1843 году. В местечке Белице рядовой местной конно-этапной команды Федоров, не стерпев жестоких побоев, бежал было, но в бегах сробел и сам явился с повинною в город Гродно. «При обыске Федорова караульным офицером найдена у него за обшлагом шинели написанная им от своего имени кровью записка следующего содержания:
„Рукописание сие дано в том, что я отрекся уже от матери, отца и родственников всех своих, от белого света и всего, что есть на оном, и матушки сырой земли, от Бога и лица Его, теперь проклинаю Его; а я предался нечистым духам, то есть дьяволам, за деньги и их услуги, сроком на тридцать лет, в чем и подписуюсь своею кровью мизинца левой своей руки, апреля 22 дня 1843 года Иван Федоров руку приложил, не Богу, а черту“.
На допросах при следствии и в суде подсудимый Федоров, под священническим увещанием, объяснил, что слышал от разных неизвестных людей, что если кто пожелает предаться нечистым духам и даст им написанное своею кровью из мизинного левой руки пальца рукописание, то будет иметь все, что только пожелает». Дорого обошлась злополучному Федорову его попытка войти в знакомство с нечистою силою. «Генерал-аудиториат признал, что написанная подсудимым Федоровым записка о предании себя нечистым духам заключает в себе богохуление и покушение к отступлению от православной веры; но как это учинено им единственно по легкомыслию и грубому невежеству, то, применяясь к 145 и 146 ст. 5 ч. свод. воен. постан., определил: Федорова, как за сие преступление, так и за самовольную от команды отлучку, наказать шпицрутенами, прогнав чрез пятьсот человек один раз, и отослать к духовному начальству для поступления с ним по церковным правилам, а потом обратить на службу во фронт, по распоряжению инспекторского департамента военного министерства». Любопытно заключение об этом деле Любавского, опубликовавшего процесс: «Грамотность сгубила Федорова; не знай он грамоты, Федоров не мог бы написать своею кровью записку, которая судом признана была содержащею в себе богохуление». Сама Церковь, которая во время оно карала подобные грехи кострами, теперь молчит о них и старается забвением замять прошлое. Более того, она избегает много говорить и о самом черте. Еще сравнительно недавно она усердно напирала на то, чтобы держать память человеческую под гипнозом его имени, образа, могущества и ухищрений. Сравните современную проповедь с проповедью 300 лет тому назад. В последней чуть не через слово — дьявол и геенна огненная. В нынешней мельком скользнет его имя. Сравните современную архитектуру церковную и средневековую. В церкви Средних веков черт столько же необходимая фигура, как святые, да и больше многих святых в живописи, скульптуре, в резьбе, глядит он с фресок, капителей, орнаментов, скамей, цветных окон, барельефов. В церкви современной изображение дьявола — величайшая редкость.
Никто уже, путешествуя мрачными лесами, пустынными горами, бездонными озерами или пучинами морскими, не боится вдруг попасть в предательские и убийственные лапы чертей. Если теперь безвестно пропадает закоснелый грешник, никто не предположит, что черт уволок его за волосы в ад, но полиция открывает следствие, печатаются вызовы, премии и объявления в твердой уверенности, что пропавший должен найтись живым или мертвым не на том, а на этом свете. Администрация не верит больше в людей, задушенных дьяволом в постели; женщины не боятся, что черт навяжется им в любовники и сделает их матерями, либо выкрадет их ребенка, либо напросится в кумовья, чтобы потом потребовать к себе крестника. Больные не воображают себя заколдованными и идут лечиться не к заклинателю, а к врачу. Умирающий не видит больше у одра своего черных бесов, которые, щелкая острыми зубами, таращат глаза и тянут когтистые лапы в готовности схватить грешную душу. Наилучшее доказательство, насколько пала боязнь дьявола, — совершенное уменьшение так называемой демонопатии. Психоз этот стал клиническою редкостью, тогда как три века тому назад в бесноватость переходило почти каждое нервное заболевание, и в особенности истерия.
Было бы ошибочно думать, что черт погибает под рукою торжествующей цивилизации только потому, что она сознает в нем врага. Нет, он просто жертва своей ненужности, жертва сознания, что он отслужил свою службу и обречен ею на отставку, как обрекаются на слом леса, когда выстроено при помощи их здание. Наша цивилизация изгоняет из себя черта по тому же закону, по которому изгоняет она рабство, привилегии, религиозный фанатизм, божественное право и еще многое другое, с чем она борется в настоящем и что предстоит ей одолеть в будущем. Бес был главою и неотделимою частью цельного порядка вещей и идей, сложного и могущественного режима, определявшего собою церковную цивилизацию Средних веков. Борьба жизни со всем режимом отозвалась и на черте, как на части режима, последовательно сокращая его права, покуда совсем его всяких прав не лишила. Полудикая нравственность, требовавшая грубой религии, изобрела в невежестве своем то пугало отрицательной совести, которое выразилось средневековым чертом. При всех злоупотреблениях католицизма идеей дьявола, которого западная Церковь вырастила в гиганта-антибога, почти что воскресив древнего Аримана, дуалистически исказив тем идею царства Божия и религией ужаса почти отменив простую, строгую, чистую доктрину Евангелий, — при всех темных последствиях католического демонизма, нельзя взваливать грех его только на произвол Церкви в лице пап, инквизиторов, монахов и профессоров на теологических кафедрах. Черт — продукт истории и в качестве такового был непобедимо жизнеспособен, покуда длились условия, вызвавшие его к жизни. Церковь, если бы даже хотела, то все-таки не смогла бы задавить и уничтожить его, так как он беспрерывно возрождался в совести полудикой эпохи, которая, собственно говоря, не имела общей религии, ибо, кроме внешнего христианства, каждый еще носил в душе свое личное, наследственное или местное суеверие и только истинно его стеснялся и боялся. Вообразить себе Средние века с единою общею религией положительной идеи и без беса так же трудно, как вообразить религию низших ступеней цивилизации без идолов, оракулов и кровавых жертвоприношений. Правда, средневековый бес утвержден догматом более раннего происхождения. Но это не корень его, не рождение, но историческая встреча и усыновление, пришедшиеся так вовремя и кстати, что старинный догмат расцвел всею полностью существа своего и всем разнообразием своих возможностей. Его требовал весь характер эпохи: вся сложность ее мысли, институтов и нравов. Черт был необходим. Это так верно, что Реформация не подняла на него руки своей и приняла его таким же, как создал его католицизм.
