даже нанесло большой, неисправимый вред украинскому делу на международной арене, так как судьба украинской государственности оказалась в руках Антанты, прежде всего Англии и Франции[536].
Думается, что объективный, непредвзятый подход требует большей строгости и коррекции доминирующих взглядов, в частности с точки зрения значения Брестского мира для развития ситуации в Украине непосредственно после января 1918 г.[537]
Дополнительные возможности для этого создают введенные в научный оборот директором Российского государственного архива социально-политической истории А. К. Сорокиным неизвестные ранее объемные документальные данные, касающиеся хода переговоров, понимания логики поведения сторон, определения государственных границ Украины. Они с новой силой демонстрируют необычайную сложность, противоречивость поиска итоговых решений, влияние на них привходящих факторов, пренебрежения традиционной дипломатической этикой и т. п.[538]
Во-первых, европейские государства, прежде всего, Австро-Венгрия, согласившись в критических для себя обстоятельствах на уступку в территориальных вопросах, в частности, в обещаниях решить дело «коронного края», с самого начала обставили соответствующие положения документов такими условиями и оговорками, так ловко вписали их в общий пакет требований к украинской стороне (заранее было почти стопроцентно понятно: выполнить их будет просто невозможно), что в саму основу, философию договора был заложен существенный обман, односторонние выгоды в интересах западных партнеров.
Весь последующий опыт борьбы за реализацию брестских договоренностей с каждым новым шагом все больше убеждал в том, каким неадекватным, асимметричным оказался каркас дипломатической конструкции, наспех выстроенный в конце января 1918 г., как последовательно иностранные союзники отрекались от данных обещаний и взятых обязательств, как элемент за элементом изымали из, казалось, цельного строения важные, краеугольные составляющие, без которых оно вообще теряло смысл и жизненную перспективу.
Во-вторых, и это не менее важно – никоим образом не следует ограничиваться анализом сугубо документальных положений, их потенциального значения, а обязательно выходить на комплексный уровень выводов относительно последствий их преобразования в общественную практику. Тогда, как минимум, возникают вопросы – насколько плата за «хлебный мир» оказалась оправданной ценой реализации шанса продолжения национально-освободительной революции еще в течение менее чем двух с половиной месяцев и стоили ли того народные испытания иностранной военной оккупацией и гетманским режимом, которые объективно привели к новым масштабным социальным катаклизмам в течение короткого времени – еще до конца текущего года.
В-третьих, постепенно на второй план отодвигается внимание к тому, каким образом конференция в Бресте, ее ход и решения сказались на развитии отношений между Российской Федерацией и Украиной, представавшей в двух ипостасях – центральнорадовской Украинской Народной Республики и, под таким же названием, но советского национального государства. Точнее, речь о предметной оценке событий, которые реконструируются на фактологическом уровне порознь: отдельно договоры с Центральными державами и их последствия для УНР (в основном на срезе: австро-германские оккупационные власти – украинские государственные образования) и отдельно для РСФСР (в плоскости завоеванной мирной передышки).
На самом деле, Брест явился важнейшим «историческим перевалом», за которым намечалась весьма непростая развилка, расходящееся движение по которой двух субъектов – Украины и России – могло привести к труднопрогнозируемым последствиям.
Неслучайно о Брест-Литовской мирной конференции в последние годы вспоминали не только в связи с приближением столетнего юбилея нерядовых событий. Участились попытки проводить смысловые параллели, с одной стороны, между соглашениями 1918 г., опытом их реализации, последствиями. С другой стороны, с историческим опытом сравнивали так называемый Минский процесс, преследовавший цель найти способы ликвидации конфликта на Востоке Украины. Естественно, на первый план выходили вовсе не соображения относительно того, что удаленные во времени сверхважные дипломатические акции происходили на братской и для украинцев и для россиян белорусской земле, а поиск логичных (впрочем, и алогичных) объяснений как непосредственным, так и закулисным аспектам имплементации очень непросто достигаемых решений.
Конечно, несомненным остается то, что в урегулирование взаимоотношений между Россией и Украиной, по большому счету, и в 1918 г. и ныне привлекается потенциал европейских стран. Есть и другие важные выводы, как, между прочим, и не вполне убедительные соображения, реальную подпитку для которых лучше всего отыскивать в реальной объективной реконструкции картины конца 1917 – начала 1918 г.
Случалось так, что с первых дней своего существования Украинская Народная Республика попала в эпицентр мировой политики, стала одним из наиболее привлекательных объектов международной дипломатии. Повышенный интерес к Украине проявляли не только страны Антанты, но и Четверного союза. Начав в Брест-Литовске переговоры с Советской Россией, Германия и Австро-Венгрия пристально следили за развитием событий в национальных регионах своего партнера. Противодействие установлению там власти Советов, факты конфронтации с петроградским правительством послужили основанием для того, чтобы попытаться ограничить прерогативы российской делегации, заставить ее согласиться представлять не все государство в бывших имперских пределах, а «исключить» из нее Польшу, Украину, Белоруссию и Прибалтику.
Частично это вытекало из давнего стратегического намерения Германии и Австро-Венгрии развязать мировую войну, а частично из оценки ситуации в России, которая представлялась критической, благоприятной для давления на Совет Народных Комиссаров. Однако представители Советской России на переговорах, считаясь с реальным фактом возрождаемой польской государственности, соглашались исключить из сферы своего влияния и, соответственно, круга отстаиваемых интересов только Польшу[539].
Тогда центральноевропейские государства обратились непосредственно к руководству новых национально-государственных и территориально-административных образований на территории России, в том числе и УНР, с предложением направить своих представителей для участия в Брестской конференции. Центральная Рада и Генеральный секретариат, к тому времени неоднократно заявлявшие о намерении осуществлять международные отношения самостоятельно, а не через посредничество Советской России (якобы сигнализируя о готовности принять участие и в мирной конференции), положительно отреагировали на инициативы, исходившие из Бреста[540]. Однако окончательное решение далось нелегко. В частности осознавалось, что для полноценного участия в переговорах нужна не только формальная, но и юридическая государственная независимость. А непреодолимая инерция политического мышления, неистребимая вера в федералистические идеалы не давали возможности решиться на серьезный шаг. Теплилась надежда и на мир с большевиками, с СНК – ведь двусторонняя дипломатическая активность по преодолению украинско-российского конфликта не снижалась. Вместе с тем тревожило то, что центральноевропейские государства, хорошо понимавшие сложность ситуации, с первых же контактов начали оказывать давление на Киев с тем, чтобы он официально провозгласил независимость УНР. Сначала это вызвало сопротивление части украинских политиков. Так, на заседании Генерального секретариата 26 декабря 1917 г. А. Я. Шульгин, лишь тремя днями ранее возглавивший иностранное ведомство, говорил, что «независимость нам подсовывают немцы и потому ее не нужно провозглашать», предлагал «помириться с большевиками»[541]. А сторонникам немедленного провозглашения независимости генеральный секретарь отвечал: «Немцы признают независимость Украины, но за это выторгуют себе все экономические влияния. С немецкой стороны надвигается на нас большая опасность. Нужно опереться на все
