Почему не тогда, когда я пытался освободить нашу благородную королеву, да отсохнут руки у того, кто осмелился отрубить голову этой замечательной женщине? Я видел, как она вела себя в суде, когда никчемные твари в трехцветных лентах, точно быки на майской ярмарке, обвиняли ее в таких омерзительных гнусностях, что наш дофин, услышав столь низкую клевету, онемел от потрясения. Она была истинной королевой, и одного взгляда на нее, истерзанную, замученную низкой мстительностью ревнителей братства и справедливости, было довольно, чтобы понять, кто в зале суда истинный человек, а кто – одичавший пес, возомнивший себя вершителем судеб. Вся эта революционная мразь от осознания собственной никчемности ерзала на стульях так, что едва не протерла их насквозь!
Почему теперь, месье, когда мне удалось похитить его высочество из Тампля под носом у тюремщиков, когда он находится в безопасности? Почему, ответьте же?! Насколько мне известно, за последние недели вас арестовывали несколько раз, а затем выпускали как ни в чем не бывало. Уж не знаю, сложно ли докопаться, что вы не барон де Вержен, но то, что вы не Виктор Арно, выяснить легче легкого. Однако те, кто по роду службы обязан этим заниматься, почему-то закрывают глаза на эти маленькие несоответствия. Как я, барон Жан де Батц, почти десять лет проведший в непрерывной борьбе с лазутчиками и полицейскими ищейками, могу довериться вам? Кто вы? Зачем вы здесь? Я желаю вам поверить, месье, всей душой желаю, однако сами видите, что-то не складывается.
В этот момент дверь комнаты отворилась, и вошел худощавый голубоглазый мальчик. Длинные светлые волосы его были забраны в гессенский хвост. Он поглядел на меня опасливо и печально. Слово «печаль» было первым, что приходило на ум при виде его. Я, как и наставлял провожатый, склонил голову, пряча лицо под капюшоном. Мальчик постоял, затем подошел к де Батцу и боязливо прижался к его плечу.
– Не стоит волноваться, – проговорил гасконец. – Этот человек не желает вам зла. Я скоро вернусь. Мы еще немного поговорим, и я приду.
Из-под капюшона было видно, как мальчик порывисто обнял старого воина и вышел.
– Да, это наш дофин, – произнес де Батц, отвечая на невысказанный вопрос. – Вот уже несколько лет он не произносит ни слова и опасается всякого нового человека.
Я представил себе Талейрана в роли первого министра близ этого несчастного подростка. Король, неспособный произнести ни слова, – пожалуй, о большем он не мог и мечтать.
– И все же, – постарался я изменить тему, – несмотря на безопасность, о которой вы говорите, это не помешало вам искать связей с маркизом де Лантенаком.
– Маркиз, – собеседник улыбнулся, – был полковником драгун королевы, когда я служил там лейтенантом. Когда я искал помощи у него в Вандее, маркиз де Лантенак располагал десятками тысяч верных людей. Получи он в руки такое знамя, пожалуй, мог бы полностью разделаться с якобинской чумой, уж во всяком случае, в Бретани. А имея столь обширный плацдарм, можно развивать успех. Но, увы, поиски надежной связи длились слишком долго, а потом новое предательство, – и он попал за решетку.
– Ваши сведения устарели. Нам с Рейнаром удалось вытащить его из тюрьмы и передать генералу Кадуалю.
– Вот как? Это хорошая новость.
– Не очень. Вскоре маркиз де Лантенак погиб в бою, а у самого Кадуаля сейчас вряд ли больше пары сотен человек под рукой. Но он ждет приказа.
Потомок моего верного лейтенанта пистольеров хлопнул в ладоши, дверь за моей спиной отворилась.
– Ступайте, я должен подумать.
* * *
Через три дня по главной улице Александрии прошел невиданный доселе парад. Полубригады, возглавляемые суровым генералом Даву и храбрейшим Ланном, маршировали, печатая шаг, поражая аборигенов бравым видом и нерушимой стройностью колонн. Собранной рысью проносились эскадроны гусар и драгунские роты под командованием неистового, точно проснувшийся вулкан, Мюрата. А впереди «союзного войска», в окружении эскорта статных кирасиров, в начищенной броне, под трехцветным знаменем выступал сам Осман Сулейман Бендер-бей, сопровождаемый неизменным камердинером. Никогда еще, со времен римских легионов, прямые, точно проложенные ударом меча, улицы древнего города не видали столь грозного шествия. У монументальной колонны Помпея, указующим перстом торчавшей среди невысоких домов местных горожан, войско остановилось.
– Мой генерал, надо бы речь толкнуть… – Лис порывисто обернулся к Бонапарту и патетически сдернул с головы зеленую чалму, будто намереваясь бросить ее в дорожную пыль. Но «папаша Карло» не нуждался в подсказках.
– Солдаты! Полторы дюжины веков глядят на вас с этой громады. Слава Помпея Великого, слава непобедимого Цезаря взывают к вам! Пусть же наше оружие будет достойно славных предков!..
Александрийский бей с немалым удивлением глядел на разошедшегося не на шутку камердинера, пытаясь уяснить, что именно так долго и с таким жаром тот втолковывает воинам и почему они внимают, точно в священном трансе, не скрывая обожания. Он подозвал Лиса.
– Вам тоже нравится? – едва выслушав резонный вопрос, пустился тот в атаку. – Как переводит, как переводит, ну просто гюлистанский соловей! Я ему всего-то в трех словах общую мысль обозначил…
– Да, но о чем он говорит?
– Ну как о чем? Добьем и перебьем негодяев, посягнувших на доброго нашего друга и спасителя, на Александрийского, не побоюсь этого слова, бея. Смерть неместным оккупантам, вперед, сыны Отчизны милой! Ну, вы знаете, что в таких случаях говорят: даешь, не пройдут…
Бей приблизил губы к уху султанского родича:
– Меня волнует, что их слишком много. А что, если потом, когда Аллах дарует нам победу, они решат обернуть против меня свое оружие?
– Да ладно, шо вы такое себе надумали? Это ж честнейшие парни, совсем как я! А ежели шо, есть прекрасный маневр: как только мы, несказанной милостью Аллаха, победим, отправить их на родину.
– Признаться, я думал над этим. Держать здесь под оружием такое войско у меня не хватит ни сил, ни средств. Однако, на беду, в порту ремонтируются английские линейные корабли. Если даже я позволю гяурам вернуться на родину и, в знак благодарности за помощь, отдам захваченные транспорты, англичане сожгут их прямо на рейде, едва лишь раздастся команда «поднять якоря». А если им даже и удастся скрытно уйти… Спаси Аллах, если британцы решат, будто я способствовал их врагам! Эскадра их одноглазого и однорукого эмирала в течение нескольких часов обратит город в руины!
– Будем надеяться, Аллах все же не оставит нас без своей милости. У меня есть кое-какие мысли на тему англичан с их флотом, но пока что на очереди не в меру прожорливые беи. Не желаете ли ознакомиться с планом действий?
Крик «Алла!» смолк, заглушенный слитным залпом тысяч ружей. Улепетывавшая со всех конских ног кавалерия Мурада Александрийского точно растворилась в пылевом облаке. Вместо нее перед разъяренными преследователями возникла ощетинившаяся штыками, отгородившаяся частоколом рогаток стена пехотных каре. За первым залпом грянул второй, потом третий. Людская масса, лишь мгновение назад казавшаяся неудержимой, словно горный поток, сметающий на пути скалы, как хозяйка – крошки со стола, вдруг остановилась в замешательстве.
Очередной залп был поддержан хищным ревом конных батарей, развернувших орудия в промежутках между каре. Всадники сбились в огромную толпу и начали пятиться, никого не замечая и не слушая команд. Каждый из них был отчаянно храбр и ловок в схватке, но им еще никогда в жизни не приходилось видеть такого. Вместо того чтобы пуститься в паническое бегство, пехота стояла плечом к плечу, хладнокровно осыпая противника градом пуль. И, о ужас, даже не помышляла спасаться от грозных видом мамелюков!
Кровавая жажда требовала мчать вперед, рубить, колоть, рвать на части. Но попусту лечь, напоровшись на колья рогаток, дать заколоть себя штыком какого-то грязного франка… Всадники сдали назад, спеша отступить за линию огня, попятились, в толкотне давя своих и оставляя перед французскими позициями убитых и раненых. Стоны несчастных, ржание умирающих лошадей, гортанные кличи наполнили раскаленный воздух. Вот сейчас упоенные легкой победой гяуры двинутся вперед, опрокинут собственные рогатки, потеряют жесткий, ощетинившийся, точно кактус, строй, и тогда… Тогда им не скрыться от острых сабель гордых мамелюков. Но… неверные стояли, точно сам шайтан вылепил их воинство из глины и поставил в этой узкой, будто горлышко кувшина, теснине.
Это было немыслимое коварство! Но если эти грязные поедатели свинины рассчитывали, что все кончится так быстро и легко, они глубоко просчитались! Еще минута, и армия мамелюков скрылась в облаках пыли, замышляя новый маневр. Конечно, от внимательных глаз пришедших за добычей не укрылась ошибка самоуверенных франков. Для того чтобы увеличить число стрелков, они выдвинули вперед три каре, оставив одно позади в качестве резерва. И это имея на фланге гряду холмов, покрытых пальмовыми рощами!
