И снова она отправилась к Альберто за последней, как она надеялась, порцией.
«Бугатти» стоял перед домом, вмятины вправлены, корпус сиял.
Ливия вошла в дом. Альберто поджидал ее на кухне, но сегодня он был в черном костюме. На вешалке, накинутой на кухонную дверь, висело платье.
— Это тебе, — сказал Альберто, снимая платье и протягивая Ливии. — Надень.
— А что, разве готовить не надо?
На столе была разложена разная снедь — живой омар в кастрюле, бутылка вина, кучка баклажан.
— После.
Он молча следил, как она все снимает с себя и надевает платье. Оно было короткое, очень узкое, шелковое, покрытое крошечными стеклярусными бусинками.
— Мне нужно зеркало, — сказала Ливия, оглядываясь.
— Я буду твоим зеркалом. — Он расправил на ней глубокий вырез. — Так. Шикарно смотришься, Ливия. — Он вытянул вперед два кулака. — Выбирай!
Она сдвинула брови. Что это, ударить хочет? Шлепнула по левому кулаку. Альберто разомкнул пальцы, на ладони лежало серебряное колье.
— Повернись.
Он застегивал колье, и Ливия чувствовала на шее его дыхание, спокойное, ровное.
Потом Альберто подал ей шляпку.
— Теперь давай прокатимся.
Дорога на Массу все еще была усыпана шлаком, с треском крошившимся под колесами. Альберто ехал медленно, чтобы не поцарапалось покрытие автомобиля.
Городок опустел, многие дома были разрушены. Но на главной улице им попался припаркованный грузовик с работавшим двигателем. Двое выносили оставшееся в домах имущество — подсвечники, зеркала, все, что было ценного, и кидали все это в кузов.
— Это же мародеры! — в ужасе воскликнула Ливия.
— Не стану с тобой спорить, — Альберто остановил машину. — Джузеппе, Сальваторе, — выкрикнул он, — как идут дела?
Один из парней развел руками.
— Особо разжиться нечем. Тут жили одни бедняки.
— Может, просто искать не умеете. — Альберто указал большим пальцем на Ливию: — Я вот что нашел!
Парни уставились на Ливию. Альберто с хохотом запустил двигатель и газанул прочь.
Ливия прикрыла глаза. Ей уж было показалось, что вот-вот случится что-то непоправимо ужасное. Но потом она догадалась, расчет был иной. Альберто давал ей понять, что пока выдает ей пенициллин, она — его собственность.
— Куда мы едем? — спросила она.
— В Неаполь.
Ведя машину по улицам Неаполя, Альберто как будто что-то про себя все время прикидывал. Пару раз пытался вовлечь Ливию в разговор, но она, отвернувшись, смотрела в окно.
Но вот Альберто свернул на безлюдную дорогу позади полицейского участка и остановил машину. Дежуривший у дверей carabiniere кивнул ему.
— Приятель твой? — нарушила молчание Ливия.
— Угу. У меня куча дел с народом в этом заведении.
— А я-то причем?
— Сегодня ты и есть то дело, ради которого я сюда приехал.
Она не задавала вопросов. Что бы Альберто в отношении ее ни замышлял, ничего хорошего это ей не сулило. Просто надо постараться ни на что не реагировать, пока все не закончится.
— Вот что, Ливия, — начал Альберто, — хочу кое о чем тебя спросить.
Джеймс сидел за своим письменным столом, неотразимый в новой с иголочки форме. Начищенные ботинки блестели, как зеркало, медная пряжка на поясе сияла, фуражка замерла в готовности на крючке при двери. Он делал вид, будто работает, но работать было совершенно невозможно, не только из-за беспрестанного вмешательства прочих сотрудников подразделения, то и дело просовывавших голову в дверь с пожеланиями всяческих удач или чтобы бросить ему: «Молодчина!» В соседнем кабинете Карло с Энрико даже не пытались изображать трудовую деятельность, а без конца гляделись в только что вымытые окна, как в зеркала, прилаживая свои канотье и галстуки-бабочки. Откуда-то Карло раздобыл зеркальные солнечные очки «Рэй-Бэн», вроде тех, что носят американские летчики, и ужасно радовался, что его глаза теперь никто не видит.
Во дворе внезапно взвыл прорезавшийся микрофон. «Проверка!» — робко произнес чей-то раздутый усилителями голос. Джеймс подошел к окну выглянул наружу. Даже в самые последние минуты микрофон, перед которым генерал должен был произнести речь, все продолжали оплетать сине-красно-белыми флажками. Сотрудник армейского радио суетился вокруг с магнитофоном, а оператор армейской кинохроники прилаживался с разных углов, так чтобы в видоискатель не попали следы разрушений от авианалетов.
Взяв наугад письмо из своей корзины, Джеймс пробежал его глазами. На конверте значилось: «Городская община Черколы»:
Уважаемый сэр,
Управление нашей общины, выражая благодарность и признательность граждан Черколы за работу, проделанную на благо людей во время последнего извержения Везувия, считает необходимым подчеркнуть в особенности оперативную деятельность командования союзных сил по спасению более 500 семей местных жителей, которые были эвакуированы со всем своим имуществом с помощью транспорта союзных сил, а также щедрое распределение продовольствия…
Джеймс отложил письмо в стопку аналогичных писем. Благодарность искренняя, в этом сомнений не было. Хотя едва облагодетельствованные союзной помощью смекнули, что от них в целях пропаганды ждут пения с плясками, каждый своей восторженной благодарностью стремился переплюнуть остальных. В немыслимых шляпах с перьями, мантиях, с цепями на шее, указывавшими принадлежность их носителей к местной провинциальной знати, многие из авторов этих писем в данный момент собрались во дворе, чтобы занять здесь почетные места.
Эрик просунул голову в дверь. Он тоже в ожидании генеральского визита был в новой форме, хотя, явно чувствовал себя не в своей тарелке оттого, что идея всей операции приписывалась и ему.
— Встретимся внизу, дружище, — буркнул Эрик. — Машина генерала на подходе.
Джеймс кивнул:
— Сейчас спускаюсь!
Он распечатал очередное письмо:
Дорогой капитан Гулд!
Просто хочу сообщить Вам, что у нас с капралом Тейлором родился малыш. Мальчик красивый, весит девять фунтов, голубоглазый и темноволосый, постоянно голодный. С Вашего позволения мы назовем его Джеймсом в память обо всем том, что вы для нас сделали.
С приветом,
Джина Тейлор (в девичестве Тезалли).
Джеймс улыбнулся, вскрыл еще одно письмо:
Дорогой Джеймс!
Мне очень жаль, что мы так нехорошо расстались в тот день, когда ты навестил меня в Фишино после извержения. Хотя теперь это уже не имеет значения. То, о чем хочу тебе написать, не имеет никакого отношения к нашей ссоре.
Я решила больше не возвращаться в Неаполь и не работать больше у тебя поварихой. Теперь моя жизнь повернулась иначе, и как это для меня ни тяжело, ничего изменить я не могу. Может, так и лучше в конце-то концов. Мне было очень хорошо с тобой, но я бы никогда не смогла быть счастлива с тобой в Англии. Признаться, я могу жить только здесь, ухаживая за отцом, и я решила, что уж лучше посвящу свою жизнь ему и незачем мне больше выходить замуж. Мне трудно тебе объяснить, почему я так решила, только не пытайся больше меня уговаривать, это бесполезно. Самое лучшее — совсем про меня забудь.
Мне больно писать это письмо, потому только об одном прошу: не делай мне еще больней, не пытайся уговаривать меня изменить решение.
От души желаю тебе счастья в жизни,
Ливия.
Джеймс застыл над письмом. Этого не может быть. Он снова прочел его, еще раз. Сначала он решил, что все совсем не так, что написала она письмо в сердцах, рассердившись на него. Но последние строки, судя по всему, исключали всякую возможность извинений. И сам тон письма был решительный, холодный, без тени раздражения. Он вглядывался в строки. Не след ли слезы, чуть размывшей прощальные слова?
Внезапно ужасная правда пронзила его сознание. Ливия его бросила. Он никогда больше не поцелует ее, не увидит ни этой дерзкой улыбки, ни страстного блеска ее глаз, никогда не услышит, как слетают с ее губ слова, когда она тараторит без умолку. Никогда больше он не вкусит сладости ее плоти, никогда не будет стоять с ней бок о бок, стругая кабачки. Она изгнала его из своей жизни. Тут что-то не так, в отчаянии думал он. Тут что-то совсем-совсем не так.
Ливия отчетливо чувствовала, что Альберто смотрит на нее как-то странно, но по-прежнему сама упорно глядела перед собой на капот «Бугатти». Дернула плечом.
— Если спросить хочешь, спрашивай!
— Выйдешь за меня?
Она резко повернулась:
— Что-о-о? После того, как ты со мной обошелся? Ты, видно, совсем спятил.
— Все не так просто. Я разозлился. Ты такая красивая, Ливия, но такая, черт подери, гордячка. Нет, постой! — Он остановил Ливию, готовую что-то возразить. — Иногда мне хотелось тебя немного укоротить. Но что бы я ни делал, я это делал потому, что тебя люблю.
