— Впечатляющая речь, Джеймс, — прошептал Эрик краешком рта по-итальянски. — Но на твоем месте я бы уже закруглялся.
Джеймс окинул взглядом лица итальянских слушателей, с сочувствием устремленные на него. Чувства, которые он давно в себе подавлял, внезапно, непроизвольно вырвались наружу, в глазах его сверкнули слезы.
— Я люблю ее, — просто сказал он. — Люблю больше всего на свете. А она теперь просит, чтоб я ее забыл. Но этого я никогда и ни за что сделать не смогу.
Слушатели исторгли общий вздох. Мэр в переднем ряду утирал глаза подолом торжественной мантии.
— А теперь, — продолжал Джеймс, — если позволите, я пойду и напьюсь!
Итальянцы разразились овацией. Многие плакали навзрыд. Пара человек даже вскочили со своих мест, чтобы подбежать к Джеймсу, прижаться мокрыми от слез щеками к его щекам.
— Непостижимо! — высказался генерал, глядя вокруг себя изумленными глазами. — Совершенно непостижимо!
В «Зи Терезе» не было ни души, кроме полирующего стаканы бармена. Джеймс подошел к стойке, заказал скотч.
— У нас закрыто… — начал было бармен.
Но тут, завидев, кто явился, вышел Анджело и махнул бармену, чтоб оставил их вдвоем.
— Не возражаешь против компании, Джеймс? — спросил он, ставя перед ним стакан.
— Не возражаю против бутылки.
Анджело поднял брови. Джеймс вынул из кармана письмо Ливии и пододвинул к Анджело.
— Вот. Можешь прочесть.
Анджело молча прочел письмо. Потом извлек из-под стойки бутылку без этикетки со светло-коричневым содержимым.
— В такие времена скотч тебе не поможет. Да и то, что в этой бутылке, в Шотландии даже не ночевало. — Он вылил содержимое стакана Джеймса в раковину, откупорил свою бутылку и разлил по маленьким пузатым стопкам бледную жидкость. Джеймс взялся за одну, поднес к носу:
— Что это?
— Граппа. Трижды очищенная, настоянная в бочонке, ей больше ста лет. Если, прости Господи, мы жили бы во Франции, она бы звалась коньяком. Немцы у меня умыкнули бы все бутылки.
Пожав плечами, Джеймс залпом опрокинул в себя рюмку. Даже в своем теперешнем состоянии он не смог, однако, не отметить маслянистого благородства паров, ласково обволакивающих пазухи носа и удержавшегося на нёбе мягкого, крепкого, чуть копченого привкуса, — повеяло затянутыми паутиной складскими стенами, сырым погребом, пропахшей ладаном церковью и пыльными дубовыми балками. И на мгновение Джеймс увидел свои беды как бы сквозь призму этого древнего напитка, и они показались ему ничтожно малыми, незначительными, преходящими.
Будто читая его мысли, Анджело сказал:
— Когда такой вот спирт залили, накрепко запечатав, в первую из множества дубовых бочек, Италия еще и не была единой нацией, а ваша королева Виктория под стол пешком ходила. Иногда помогает взглянуть поглубже в прошлое. — Он налил Джеймсу еще, коснулся своей рюмкой его граппы.
— За историю!
На сей раз Джеймс пил чуть медленней.
— Значит, — задумчиво произнес Анджело, — Ливия решила за тебя замуж не выходить. Выбрала долг против любви.
Джеймс протянул свою рюмку, чтобы метрдотель налил еще.
— Сдается мне, вы, видно, больше между собой схожи, чем я предполагал. — Анджело налил Джеймсу, поднял свою рюмку. — И теперь, как я посмотрю, тебе довольно кисло.
— Я предал ее, — сказал Джеймс. — Я не был с ней, когда был ей нужен.
— Понятно.
Некоторое время они пили молча. Потом Анджело задумчиво сказал:
— Ты уж слишком себя не кори. Просто ты выполнял свой долг. Думаю, это Ливия тебе простит.
— Простит? Она не желает больше меня видеть! — И Джеймс, обхватив руками голову, простонал: — Какой же я дурак, Анджело!
— Это верно, — кивнул Анджело. — Но не в этом суть.
— А в чем?
Анджело слегка повернул свою рюмку, заглядывая в глубину.
— Бывает, если взглянешь в такую вот древнюю, как эта, граппу, и кажется, будто само будущее видишь. — Он чуть отхлебнул, покатал слегка языком во рту. — А когда выпьешь, почти уверен, что сможешь, как хочешь, это будущее изменить.
— О чем ты, Анджело?
— Все просто. Ты хоть раз говорил Ливии, что любишь ее? Что всю жизнь хочешь быть только с ней одной? Что никакие самые непреодолимые препятствия не смогут вас разлучить?
— Нет… — вздохнув, признался Джеймс. — Сам знаешь, ситуация была непростая. Как брачный офицер, я…
— Ах, Джеймс, Джеймс! Скажи-ка мне, почему британцы ввязались в эту войну?
— Наверное, потому, что решили, что в ней есть за что сражаться, — пожав плечами, ответил Джеймс.
— Например?
— Ну… скажем, за честную игру. Защищать тех, кто не может постоять за себя. Не позволить, чтоб нами помыкал какой-то жалкий военный диктатор.
— А когда дело доходит до тебя самого, ты готов позволить другим указывать, что тебе надо делать, подчинять свою жизнь военному уставу, при этом забывая о добре, порядочности, справедливости, — если угодно, и о любви, — качнул головой Анджело. — Вы решили, что наша страна стоит того, чтобы за нее сражаться, и мы вам за это благодарны. А как насчет самого нашего народа? Как насчет Ливии? Разве за нее сражаться не стоит? — Анджело указал пальцем на письмо и подтолкнул его обратно через стойку к Джеймсу. — Ты можешь постоянно носить у сердца это письмо. Можешь носить его долго, пока оно не выцветет, не прорвется на сгибах, как старое кружево по швам. Но ты можешь себе сказать, что листок бумаги — еще не решение, что любовь, отвергнутая в таких вот обстоятельствах, не отвергнута окончательно, а только испытывается. Что этот разрыв не станет окончательным до той поры, пока вы оба это не признаете. Короче, дружок, если ты и в самом деле считаешь, что ради этого стоит сражаться, вот и давай, сражайся.
— Но она пишет, что решения своего не изменит!
— Она женщина, Джеймс! Если ты поменяешь ей ее решение, она тебе только спасибо скажет. А если нет, — Анджело повел плечами, — тогда какое это все имеет значение, ведь правда?
— Господи, Анджело! — воскликнул Джеймс, глядя на него горящими глазами. — До чего же ты прав!
Глава 40
Выйдя из ресторана, он вскочил в свой джип, вспугнув шайку scugnizzi, старательно орудовавших над выворачиванием фар. Едва джип тронулся, металлом звякнуло о дорожные камни.
Хоть дороги и были открыты для движения, но окружающий пейзаж по-прежнему был пугающе мертв. Джеймс петлял по горной дороге, и пепел взвивался из-под колес. То тут, то там черные пятна скошенных деревьев указывали, где лава свирепствовала лютей всего.
Когда Джеймс добрался до Фишино, его встретила тишина. Он притормозил у развалин остерии и выключил двигатель. Казалось, вокруг ни души.
— Эй! — выкрикнул он.
И тут увидел в окне одного из ближайших домов знакомое лицо.
— Мариза! Это я, Джеймс!
Она вышла на крыльцо.
— Где Ливия?
— Нет ее.
— Где она?
Мариза молчала.
— Мне надо с ней поговорить! — сказал Джеймс.
— Она пошла к Альберто Сиенца.
— К этому бандиту? Что общего у нее с ним?
Мариза снова промолчала, и он нетерпеливо бросил:
— Ладно, неважно! Как туда добраться?
Мариза не сразу указала ему на просвет среди деревьев.
— Ступай по этой тропе примерно с милю. — И вдруг ее будто прорвало: — Ливия ушла еще вчера и до сих пор не вернулась. Я волнуюсь за нее. Она мне привиделась… в какой-то тьме.
— Не беспокойся, я найду ее! — сказал Джеймс и припустил бегом по тропинке.
Мариза за его спиной взволнованно сжимала руки в сомнении — верно ли она поступила.
Джеймс бежал по тропинке, пока она не привела его к ферме. Под навесом стоял сверкающий красный «Бугатти», дверь в дом был открыта.
— Ливия? — позвал Джеймс.
Ответа не последовало, и он вошел в дом. Из кухни тянуло запахом застоявшейся пищи. На столе остатки трапезы — и какой: весь стол был уставлен удивительными деликатесами. Недоеденный, лишенный конечностей омар, небрежно раскиданные по столу вскрытые жестянки с икрой. Почти опустошенная бутылка «Мутон Ротшильд» валялась на боку. Два наполненных до половины стакана стояли у двух пустых тарелок.
— Ливия? — снова повторил Джеймс.
Он различил какие-то звуки на втором этаже. Скрипнула кровать. Вскрикнула женщина, то ли в экстазе, то ли от боли. Джеймс взбежал по лестнице вверх, ногой распахнул дверь.
В постели были двое, тучный мужчина и женщина. Перед глазами возникли копна темных волос, обнаженная спина, платье, перекинутое через спинку стула. Но женщина, верхом сидевшая на Альберто Спенца, была не Ливия.
— Подымайся! — велел Альберто женщине.
Та покорно сползла вбок. Завернувшись в простыню, Альберто поднялся.
— Где Ливия?
Альберто прошел к окну, выглянул наружу.
