— …проникла в адамово яблоко, — продолжал Кьютикл, с особой силой напирая на два последних слова, — обошла всю шею по окружности, вышла через то самое отверстие, которое она себе проложила, и попала в солдата, стоявшего перед раненым. Когда она была извлечена, говорит Хеннер, на ней обнаружили лоскутья кожи первого раненого. Но случай проникновения инородных тел вместе с пулей — не редкость. Как-то раз я был прикомандирован к одному нашему военному кораблю и оказался неподалеку от места боя при Аякучо [346], в Перу. На другой день после сражения я натолкнулся в лазаретном бараке на одного кавалериста, который после пулевого поражения мозга сошел с ума и покончил самоубийством из собственного седельного пистолета. Пуля вогнала ему в череп часть его шерстяного ночного колпака…
— В виде cul de sac[347], надо думать, — вставил неустрашимый Уэдж.
— На этот раз, врач Уэдж, вы употребили единственное выражение, которое можно применить к данному случаю. И разрешите мне воспользоваться этим поводом, чтобы заметить вам, молодые люди, что истинно ученый человек, — Кьютикл немного расправил узкую грудь, — старается употреблять возможно меньше ученых слов и прибегает к ним лишь тогда, когда никакие другие не подходят, между тем как человек, нахватавшийся верхушек, — тут он искоса взглянул на Уэджа, — думает, что, изрекая мудреные слова, он тем самым доказывает, что уразумел мудреные вещи. Запомните это хорошенько, молодые люди, а вам врач Уэдж, — и он сухо поклонился в его сторону, — позвольте предложить эти слова в качестве темы для размышлений. Так вот, молодые люди, пуля была извлечена, после того, как потянули за оставшийся снаружи край этого самого cul de sac — простая, но чрезвычайно изящная операция. У Гатри [348] приводится случай, несколько напоминающий описанный, но, разумеется, он вам попадался на глаза, ведь его «Трактат об огнестрельных ранениях» пользуется широкой известностью. Когда свыше двадцати лет назад я встретился с лордом Кокреном [349], командовавшим в то время морскими силами этой страны, — палец Кьютикла указал на берег, видневшийся через орудийный порт, — одному матросу на судне, к которому я был прикомандирован, во время блокады Баии [350] попала в ногу…
Но к этому времени аудитория его, особенно пожилые врачи, стала проявлять явные признаки нетерпения, почему, так и не закончив фразы, флагманский врач круто повернулся к ним и произнес:
— Но не стану вас больше задерживать, господа, — а потом, обведя глазами всех присутствующих, добавил: — Каждого из вас, верно, ждет на своем корабле обед. Но, возможно, врач Сойер, вы пожелаете перед уходом вымыть руки? Вот таз, а чистое полотенце вы найдете на прибойнике. Что касается меня, то я ими редко пользуюсь, — и он вынул носовой платок. — Теперь я должен вас покинуть, — и он поклонился. — Завтра в десять часов нога будет на секционном столе. Я буду рад повидаться со всеми вами по этому доводу.
— Кто там? — спросил он, услышав, что занавеска зашуршала.
— Простите, сэр, — сказал вошедший лекарский помощник, — больной умер.
— И труп также, господа. Ровно в десять, — повторил Кьютикл, еще раз повернувшись к своим гостям: — Я ведь говорил, что операция может привести к летальному исходу. Больной был очень слаб. Всего доброго, господа.
С этими словами Кьютикл удалился.
— Неужто старик будет делать вскрытие? — возбужденно воскликнул врач Сойер.
— О нет, — заметил Пателла, — это просто у него так заведено. Он, верно, хочет произвести осмотр перед погребением.
Кучка врачей, блестя нашивками, поднялась на шканцы, горнист вызвал катер № 2, и один за другим все гости были развезены по своим кораблям.
На другой день вечером товарищи покойного отвезли его прах на берег и похоронили в двух шагах от Прайа дос Фламингос на протестантском кладбище с прекрасным видом на бухту.
LXIV
Военно-морские трофеи
Когда второй катер проходил между кораблей, развозя врачей по домам и высаживая их то на одном американском судне, то на другом, точно так, как лоцманский бот распределяет своих лоцманов у входа в какую-нибудь гавань, он миновал несколько иностранных фрегатов, два из которых, англичанин и француз, изрядно заинтересовали «Неверсинк». Эти суда зачастую производили парусные учения в одно и то же время, что и мы, как бы сравнивая расторопность своих команд с нашей.
Когда мы были почти готовы выйти в море, английский фрегат, снявшись с якоря, поставил все паруса и, воспользовавшись морским бризом, стал показывать, на что он способен, скользя между военными кораблями, стоящими в гавани, в особенности же лихо срезая корму у «Неверсинка». Всякий раз мы приветствовали его, несколько приспуская флаг, на что фрегат неизменно отвечал той же любезностью. Он приглашал нас посостязаться в скорости хода, и прошел слух, что, когда мы будем покидать гавань, наш командир склонен принять его вызов, ибо, да будет вам известно, «Неверсинк» слыл самым быстрым судном под американским флагом. Быть может, поэтому-то иностранец и вызывал нас.
Часть нашей команды, возможно, проявляла особую охоту соревноваться с фрегатом из-за некоторого обстоятельства, которое кое-кого довольно болезненно задевало. На расстоянии нескольких кабельтовых от салона нашего коммодора стоял фрегат «Президент» под белым флагом с красным крестом святого Георгия на гафеле. Как можно было догадаться по его названию, это славное судно было американским уроженцем, но, попав в плен к англичанам во время последней войны, оно бороздило теперь моря в качестве трофея.
Вы только представьте себе, доблестные мои сограждане, все вместе и каждый в отдельности, по всем бесконечным берегам Огайо и Колумбии, что должны были испытывать мы, патриоты своего флота, видя, что каменный дуб нашей Флориды и сосну зеленого Мэна окружили дубовые стены старой Англии! Впрочем, кое-кому из моряков утешением служила мысль, что где-то, под звездами и полосами, плавает фрегат «Македонец», рожденный в Англии корабль, некогда поднимавший боевой флаг Британии.
Испокон веков существовал обычай тратить любое количество денег на ремонт захваченного военного судна, для того чтобы оно могло продержаться возможно дольше и напоминать о доблести победителя. Таким вот образом в английском флоте оказывается порядочное количество семидесятичетырехпушечных мусью, отбитых у галла. Подобных трофеев мы, американцы, можем показать лишь немного, хотя за желанием дело не стало.
Но всякий раз как я видел один из этих плавучих трофеев, мне приходила на память сцена, коей я оказался свидетелем в одном поселении пионеров на западном берегу Миссисипи. Недалеко от этой деревни, где пни сведенного леса все еще торчат на базарной площади, несколько лет тому назад жили остатки племен индейцев сиу, часто навещавшие белые поселения, чтобы купить какие-либо безделушки или одежду.
Как-то в багрово-малиновый июльский вечер, когда раскаленное докрасна солнце опускалось за пылающий горизонт, а я стоял в своей охотничьей куртке, прислонившись к углу какой-то постройки, из пурпурного запада гордо выступил гигантского роста краснокожий, прямой, как сосна; на груди у него был подвешен сверкающий томагавк величиной с плотницкий топор, словно отдыхающий от битв. Угрюмо закутанный в одеяло и выступая, как король на сцене, он прогуливался взад и вперед по сельским улицам, выставляя на обозрение с дюжину человеческих рук, грубо намалеванных красной краской сзади на одеяле. Одна из них казалась свеженарисованной.
— Кто этот воин? — спросил я. — Почему он здесь прогуливается и что означают эти кровавые руки?
— Этот воин — Раскаленный Уголь, — произнес стоявший рядом со мной пионер в мокасинах. — Он прогуливается здесь, чтобы похвастаться последним трофеем; каждая из этих рук обозначает врага, с коего он снял скальп своим томагавком; он только что вышел от Бена Брауна, живописца, нарисовавшего ему последнюю красную руку, которую вы видите; ибо вчера ночью Раскаленный Уголь оказался жарче Желтого Факела, вождя племени Лисиц.
«Жалкий дикарь, — подумал я, — так вот почему ты так горделиво выступаешь? Неужто от того лишь ты держишься так прямо, что совершил убийство, когда случайно упавший камень мог бы совершить то же самое? Неужели стоит гордиться тем, что ты повалил шесть отвесных футов бессмертного человеческого существа, хотя этому живому столпу нужно было прожить еще добрых тридцать лет, для того чтобы достигнуть полной зрелости? Жалкий дикарь! Ты калечишь и губишь то, на что господу богу потребовалось больше четверти века работы, и полагаешь, что тут есть чем гордиться?»
А между тем, братья-христиане, чем является американский фрегат «Македонец» или английский фрегат «Президент», как не двумя кровавыми руками, нарисованными на одеяле этого жалкого дикаря?
