— Капитан Кларет, — ответил я, — в первый раз слышу, что я назначен на этот пост.
— Как это так, мистер Брайдуэлл? — произнес он, обращаясь к старшему офицеру с придирчивым выражением лица.
— Этого быть не может, сэр, — отозвался последний, пытаясь скрыть свое раздражение. — Этот матрос не мог не знать своего поста.
— Только сейчас впервые об этом услышал, капитан Кларет, — продолжал я настаивать.
— Вы смеете противоречить моему офицеру? — возмутился командир. — Я вас выпорю.
На фрегате я был уже свыше года и ни разу не подвергался телесным наказаниям; корабль направлялся домой, и самое большее через несколько недель я снова стал бы свободным человеком. Для того чтобы избегнуть кошек, я в известном роде целый год прожил отшельником, и вот теперь они нависли надо мной и притом по совершенно непредвиденному поводу — как наказание за проступок, в котором я был совершенно неповинен. Но разве это могло мне помочь? Я почувствовал всю безнадежность своего положения; все, что я смог сказать в свое оправдание, обращалось против меня, а боцманмат между тем уже покручивал хвосты кошки.
Бывают мгновения, когда в голове человека возникают безумные мысли, когда он становится почти безответственным за свои поступки и действия. Капитан стоял на наветренной стороне палубы. Сбоку от него, ничем не огражденный, если не считать протянутого поперек кусочка плетеного линя, был открытый входной порт, против которого укрепляется заборный трап, когда судно стоит в гавани. Вырез в фальшборте доходил до самых ног капитана, и через него было видно далекое море. Я стоял несколько наветреннее от него и, хотя он был крупный и крепкий человек, я был убежден, что если брошусь на него, особенно принимая во внимание наклон палубы, то непременно сброшу его вниз головой в океан, хотя и сам полечу вслед. Мне показалось, что кровь сворачивается у меня в жилах: страшный холод пронизал мне кончики пальцев, и какая-то пелена опустилась на глаза. Но сквозь эту пелену боцманмат со своими кошками казался выросшим до гигантских размеров, а капитан Кларет и синее море, видное сквозь порт, вырисовывались с ужасающей отчетливостью. Понять, что творилось в моем сердце, я не в силах, хотя оно как будто перестало биться. Но то, что толкало меня к цели, не было только мыслью, что капитан Кларет собирается опозорить меня, а я в душе поклялся, что он этого не сделает. Нет, я чувствовал свое человеческое достоинство, таящееся во мне, на такой недосягаемой глубине, что никакое слово, никакой удар, никакая плеть не могли врезаться в меня достаточно глубоко, чтобы посягнуть на него. Я действовал под влиянием какого-то инстинкта — инстинкта, пронизывающего всю одушевленную природу, того самого инстинкта, который побуждает даже червя восстать под попирающей его пятой. Душа моя схватилась с душой капитана Кларета, и я готов был увлечь ее с этого земного судилища, где главенствовал он, на суд Иеговы и предоставить ему рассудить нас. Никаким другим способом избавиться от плетей я не мог.
Природа не вкладывала в человека ни единой силы, которая не предназначалась бы рано или поздно к какому-либо действию, хотя слишком часто силы наши бывали введены в заблуждение. Право — врожденное и неотъемлемое — погибнуть, обрекая на смерть с собой и другого, было дано нам не зря. Это последнее прибежище существа оскорбленного до такой степени, когда жизнь для него становится невыносимой.
— К люку, сэр! — произнес капитан Кларет, — слышите?
Мой глаз уже отмерял расстояние между ним и морем.
— Капитан Кларет, — раздался в это мгновение голос, и кто-то выступил из рядов. Я повернулся, чтоб увидеть, у кого хватило смелости вмешаться в это дело. Оказалось, что это тот самый удивительно красивый и благовоспитанный капрал морской пехоты Колбрук, о котором я уже упоминал несколько выше, когда говорил о способах убивать время на военном корабле.
— Я знаю этого человека, — сказал, отдав честь, Колбрук и продолжал спокойным, твердым, но необыкновенно почтительным тоном, — и убежден, что он никогда бы не пренебрег своими обязанностями, если бы только знал, где его пост.
Подобная речь была чем-то дотоле неслыханным. Кажется, не было случая, когда бы морской пехотинец дерзнул обратиться к командиру фрегата, заступаясь за привлеченного к ответу матроса. Но в тоне этого человека было что-то столь повелительное при всем его спокойствии и сдержанности, что командир, хоть и ошеломленный, не оборвал его. Сама необычность вмешательства, надо думать, защитила Колбрука.
Но теперь, воодушевившись примером Колбрука, заступился за меня и Джек Чейс и мужественно, но строго почтительно повторил замечания капрала, добавив, что никаких проступков за мной как за марсовым не числилось.
Капитан Кларет перевел взгляд с Чейса на Колбрука и с Колбрука на Чейса, с лучшего моряка на лучшего морского пехотинца, затем обвел глазами сгрудившуюся безмолвную команду, и как будто подчиняясь всесильному Року, будучи в то же самое время всесильным властителем на фрегате, он обратился к старшему офицеру, сделал ему какое-то незначительное замечание и, бросив мне «можете идти», неторопливо проследовал к себе в салон, в то время как я, едва не ставший, от душевного отчаяния, убийцей и самоубийцей, в порыве благодарности чуть ли не расплакался на месте.
LXVIII
О корабельном лагуне и прочих вещах
Но забудем пока и плети и решетчатый люк у трапа и набросаем кое-что из собственных воспоминаний, относящихся к мирку нашего военного корабля. Я ведь ничего не упускаю, мною руководит то же чувство, которое побуждало многих почтенных летописцев былых времен записывать малейшие подробности, касающиеся вещей, обреченных на полное исчезновение с лица земли, и которые, если их только своевременно не запечатлеть, неминуемо исчезнут из памяти человеческой. Кто знает, не станет ли в будущем это скромное повествование историей древнего варварства? Кто знает, не станут ли, когда военные корабли отойдут в область предания, цитировать «Белый бушлат» для того, чтобы объяснить людям грядущего золотого века, чтó представлял собой военный корабль? Да приблизит господь это время! О годы, проконвоируйте его до наших дней и осчастливьте нас созерцанием его, прежде чем мы умрем.
Нет на фрегате места, где приходило бы и уходило столько незнакомых людей, где бы вы слышали столько приветствий и столько сплетен между знакомыми, как в непосредственном соседстве с лагуном, на батарейной палубе немного впереди грот-люка.
Лагун представляет собой приятного вида круглый покрашенный бочонок, поставленный на попа; верхняя часть его срезана, и по краю ее с внутренней стороны расположена узкая круговая полочка, на которой стоит ряд оловянных кружек. В центре лагуна установлен железный насос. Соединенный с огромными систернами пресной воды в трюме, он снабжает обитателей корабля неограниченным количеством светлого пива, впервые сваренного в ручьях Эдема и носящего марку прародителя нашего Адама, никогда не знавшего, что такое вино. Лагун — единственный источник пресной воды на корабле, и только здесь вы можете утолить жажду, если не считать завтраков, обедов и ужинов. Ночью и днем вооруженный часовой прохаживается перед ним со штыком в руке, следя за тем, чтобы никто не брал оттуда воды, кроме как для нужд, предусмотренных уставом. Удивительно, как только не додумались поставить часовых у портов, чтобы матросы как-нибудь не перехватили излишка воздуха, не предусмотренного морским уставом.
Так как пятьсот человек команды приходят сюда пить и вокруг лагуна толпятся вестовые, качающие воду для мытья офицеров, камбузные коки, наполняющие здесь свои кофейники, и артельные коки, которым вода нужна для приготовления пудингов, лагун на корабле — нечто вроде городской водокачки. Жаль, что мой славный земляк Готорн [369] из Салема не служил в свое время на военном корабле, он смог бы написать нам рассказ от имени струйки из лагунного насоса.
Как во всех обширных сообществах, как-то: аббатствах, арсеналах, колледжах, казначействах, столичных почтовых конторах и монастырях — на корабле имеется много уютных местечек, целый ряд необременительных должностей для матросов дряхлых или страдающих ревматизмом. Самая типичная из них это должность мачтового.
У основания каждой мачты, на палубе, имеется прочный брус с гнездом для кофель-нагелей, вокруг которых наворачиваются брасы, топенанты и бык-гордени. У мачтового всего одна забота: он должен следить за тем, чтобы эти снасти не были перепутаны, чтобы место его заведования содержалось в самой образцовой чистоте, а каждое воскресное утро укладывать свои снасти в плоские спиральные бухты.
Гротовый на «Неверсинке» был весьма древний матрос, вполне заслуживший свою синекуру. За ним числилось более полстолетия действительной и притом весьма деятельной военно-морской службы, и в течение всего этого времени он выказывал себя порядочным и надежным человеком. Он являл редкостный пример матроса, цветущего и в старости, ибо для большинства их старость приходит еще в юности, и тяготы службы и пороки рано уносят их в могилу.
