– Осторожнее, – прошептал Гамаш. – У вас входит в привычку причинять боль другим людям. Ваша собственная боль от этого не уменьшится. Наоборот.
Питер с вызовом поднял на Гамаша взгляд.
– Мой вопрос остается, Питер. Это не самый приятный разговор между друзьями. Но я расследую убийство и должен знать все. Почему вы отказывались от денег, что присылала вам мать?
– Потому что я взрослый человек и хочу быть независимым. Я видел, как Томас и Мариана рвут на себе волосы, ползают на коленях, выпрашивая деньги. Мама купила дом Томасу и дала Мариане начальный капитал, чтобы та могла основать свое дело.
– А почему бы и нет? Она богата. Я не вижу тут проблемы.
– Томас и Мариана рабы денег, рабы матери. Они любят роскошь и удобства. Мы с Кларой перебиваемся кое-как. Долгие годы у нас и на отопление денег не хватало. Но по крайней мере, мы были свободны.
– Свободны ли вы? Не одержимы ли деньгами так же, как они? – Он поднял руку, предвосхищая сердитое возражение Питера. – Иначе вы иногда могли бы принимать деньги от матери. Томас и Мариана любят деньги. Вы – нет. Но все же деньги определяют вашу жизнь. Как и ваша мать.
– Уж не вам об этом говорить. Почему бы вам не посмотреть на себя? Разве не нелепо – быть полицейским и носить пистолет, когда именно это отказывался делать ваш собственный отец? Разве это не психологическая компенсация? Ваш отец был трусом, знаменитым трусом. И его сын тоже знаменит. Прославился своим мужеством. Моя мать хотя бы жива. А ваш отец давно мертв, но продолжает определять ваше поведение.
Гамаш улыбнулся, и это еще больше разозлило Питера. Это был coup de grâce,[92] который он придерживал напоследок и собирался использовать, только если дела примут отчаянный оборот.
И вот он сбросил свою бомбу, но Хиросима осталась целой и невредимой, она даже улыбалась.
– Я люблю моего отца, Питер. Даже если он был трусом, он все равно в моих глазах оставался замечательным отцом, замечательным человеком, пусть никто другой и не считал его таковым. Вы знаете его историю?
– Мать нам рассказала, – мрачно проговорил Питер.
– Что же она вам рассказала?
– Что Оноре Гамаш мутил воду, агитировал франкоязычных канадцев против участия в войне, он вынудил канадское правительство отсрочить вступление Канады в войну и убедил тысячи молодых квебекцев не идти на военную службу. Сам он поступил в Красный Крест, чтобы ему не нужно было сражаться.
Гамаш кивнул:
– Все верно. Она не сказала вам, что случилось потом?
– Нет. Вы рассказали об этом: ваши отец и мать погибли в автокатастрофе.
– Но между этими событиями прошло немало лет. Перед самым концом войны британская армия заняла местечко, которое называется Берген-Бельзен.[93] Вы наверняка слышали это название. Вы наверняка знаете это название.
Они шли все дальше по тенистой дороге, вдыхая ароматный летний воздух.
Питер ничего не сказал.
– Мой отец состоял в подразделении Красного Креста, которому поручили заняться освобожденными пленными. Никто не был готов к тому, что предстало их глазам. В Берген-Бельзене мой отец увидел, на какие преступления способен человек. И понял свою ошибку. Он смотрел в глаза людей, которые ждали спасения, а он способствовал тому, чтобы оно задержалось. Мир знал о том, что происходит, но все же не спешил. Мне было восемь, когда он начал мне рассказывать про войну. Стоило ему войти в Берген-Бельзен, как он понял, что был не прав. Он не должен был выступать против войны. Да, он был пацифистом, это правда. Но еще он не мог не признаться, что боялся. Когда он заглянул в глаза узникам лагеря, то назвал себя трусом. И он вернулся домой и попросил прощения.
На лице Питера застыла самоуверенная улыбка. Он старался удержать ее, чтобы скрыть потрясение. Никто не говорил ему об этом. Его мать не сказала ему, что Оноре Гамаш переменил свое отношение к войне.
– Мой отец приходил в церкви, синагоги, на митинги, выступал на ступеньках Национальной ассамблеи, извинялся перед людьми. Он потратил многие годы на сбор средств и координацию усилий по организации помощи отказникам, которым трудно было наладить жизнь. Он помог женщине, которую встретил в Берген-Бельзене, переехать в Канаду. Она жила в нашей семье. Ее звали Зора. Она стала моей бабушкой и воспитывала меня после смерти моих родителей. Она объяснила мне, что жизнь продолжается, что у меня есть выбор. Оплакивать то, чего не вернуть, или быть благодарным за то, что у меня есть. Мне повезло: у меня был пример для подражания и я не мог пойти по кривой дорожке. Ведь невозможно спорить с человеком, который живым вышел из концентрационного лагеря.
Гамаш усмехнулся, и Питер проникся еще большим уважением к этому человеку, который пережил все вообразимые ужасы, но был счастлив, тогда как у Питера с самого детства были все возможности, но он так и не обрел душевного спокойствия.
Они вышли из лесного туннеля, образованного кленовым лесом, на свет, затененный собирающимися тучами, и остановились. До них доносился звук скрипки.
– Не хочу пропустить Рейн-Мари, – сказал Гамаш.
Они двинулись в обратную сторону.
– Вы были правы. Я знал: мой отец увидит то, что я написал на стене в кабинке. Я знал, что первой кабинкой он никогда не пользуется, а потому написал это во второй. Эту надпись увидел не только мой отец, но и его друзья.
Они замедлили шаг.
– Разразился ужасный скандал, и Джулия уехала. Вы, наверно, знаете, что она любила отца и не могла ему простить, что он не любит ее в ответ. Но он, конечно, любил ее. В этом-то и была проблема. Он так сильно ее любил, что случившееся рассматривал как предательство. Не семьи, а лично его. Его маленькая девочка предала его.
Они остановились. Гамаш ждал. Наконец Питер продолжил:
– Я сделал это специально. Чтобы отец возненавидел ее. Я не желал никакой конкуренции, хотел, чтобы отец полностью принадлежал мне. А она надо мной издевалась. Я был младше Джулии, но ненамного. Трудный возраст. Восемнадцать. Весь такой нескладный, неуклюжий.
– Прыщавый.
Питер с удивлением посмотрел на Гамаша:
– Откуда вы знаете? Томас сказал?
Гамаш отрицательно покачал головой:
– Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся.
Питер резко вздохнул. Даже по прошествии стольких лет он чувствовал, как мороз подирает его по коже от этих слов.
– От кого вы это слышали?
– От Джулии, – сказал Гамаш, внимательно глядя на Питера. – Как-то вечером после обеда я вышел в сад и услышал, что кто-то снова и снова повторяет эти слова. Противные прыщи Питера…
– Я понял, – оборвал его Питер. – Вы знаете, что это было?
– Ваша сестра сказала, что это игра из вашего детства, но я только сегодня утром понял суть этого словесного упражнения, когда ваша мать сказала, что вы играли в словесные игры с отцом. Аллитерация.
Питер кивнул:
– Наверно, так он пытался сплотить нас как семью, но это имело противоположный эффект. Между нами стало развиваться соперничество. Мы считали, что приз победителю – его любовь. Это было мучительно. И, помимо всего прочего, меня замучили угри. Я просил Джулию порекомендовать мне какой-нибудь крем. Она дала мне крем, а вечером мы играли в слова. Противные прыщи постоянно… «Прыщавятся», – сказал я, полагая, что одержал победу. Но Джулия вставила слово «Питера». «Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся». Отец захохотал и обнял ее. Принялся нахваливать. Он одержала победу.
Гамаш мог это представить. Молодой, неловкий, полный честолюбивых устремлений Питер. Преданный сестрой, осмеянный отцом.
– И тогда вы замыслили месть, – сказал Гамаш.
– Я написал эти слова на стене кабинки. Боже мой, не могу поверить, что сделал это из-за какой-то дурацкой игры. Из-за слова, которое вырвалось у Джулии. Возможно, она и не имела в виду ничего дурного. Это было дурачество. Чистой воды.
– Почти всегда так и случается, – сказал Гамаш. – Такая ерунда, что ее никто и не замечает. Такая мелочь, что никто и не видит, как она возвращается, пока она не сокрушает тебя.
Питер вздохнул.
Они стояли на вершине рю Дю-Мулен. Издалека до них доносился мягкий, мелодичный поначалу звук скрипок. Рядом со сценой Рут размахивала своей корявой клюкой, неожиданно делая это в такт музыке. На сцене стояли танцоры. Впереди дети, женщины во втором ряду, мужчины в третьем. Музыка набирала темп и энергетику, и ноги танцоров работали со все большей исступленностью. Еще через минуту-другую смычки пилили струны чуть не с маниакальной скоростью, руки скрипачей мелькали как заведенные, и танцоры в унисон ударяли ногами по полу. Но это был не традиционный ирландский танец, когда верхняя часть тела остается неподвижной, а руки висят как плети вдоль боков. Эти танцоры под клюкой Рут Зардо скорее напоминали дервишей, которые танцевали, кружились, гикали и смеялись. Но неизменно подчинялись ритму. Их ноги сотрясали сцену, вибрация проникала в землю и через нее передавалась всем жителям деревни, достигала вершины Дю-Мулен, и Гамаш с Питером ощущали ее своим телом.
