Я скосил глаза в поисках Иоланды, а что, если она еще пялится на меня, на мое счастье, она больше не смотрит в нашу сторону, она ходит по дорожке кругами, донельзя поглощенная разговором по телефону: спина сгорблена, голова опущена, волосы падают ей на лицо и закрывают его, как занавесом, она что-то говорит с таким видом, как будто это ужасный секрет. Но зато на меня сейчас смотрит Неббия, конечно, своим шестым собачьим чувством он улавливает во мне флюиды животной природы, которая в эту минуту роднит нас. Еще поэтому мне абсолютно необходимо взять ситуацию в свои руки.
Как можно деликатнее я стараюсь высвободиться из объятий женщины. Она не противится, сама убирает руки с моих плеч и сразу опускает голову, но и с опущенной головой продолжает всхлипывать. У нее красивые светло-каштановые волосы, — это их натуральный цвет, — шелковистые и блестящие. Она хорошо одета: на ней черный брючный костюм, возможно, от Армани, а не майка и не джинсы в обтяжку, да и пупок ее тоже надежно прикрыт, на ней отличные брюки и легкий жакет, в такую жару так и должны бы одеваться все сорокалетние состоятельные женщины; надо сказать, что она невысокая и от талии вниз даже очень бесформенная и, что самое главное, мы больше не прикасаемся друг к другу; тем не менее, моя эрекция даже и не думает опадать. Проклятье, ее вымя — его так много, что я не могу на него не смотреть. Да что там говорить, ее сиськи точно искусственные, наверное, она сделала пластическую операцию, иначе в ее-то возрасте разве была бы у них такая консистенция — насколько бы в прошлом ни была к ней щедра мать-природа, но со временем эту консистенцию она наверняка бы у нее отобрала…
Она поднимает голову, медленно, робко; лицо ее, все еще вздрагивающее от всхлипов, светлое и широкое, усыпано веснушками; это типично флорентийское лицо, она похожа на женщин эпохи Медичи, вот она какая оказывается — красивая; такая красота доступна только поистине богатым женщинам.
— Я… — прошептала она.
У нее несколько приплюснутый нос, это я запомнил, голубые глаза покраснели, распухли от слез, на шее ниточка жемчуга, висячие сережки усыпаны бриллиантами, отражая свет, они искрятся всеми цветами радуги.
— Я…
Я сделал безумный жест и, надо признать, это вовсе не мое решение, этот жест, во всей его банальности, породило не мое сознание, а, можно сказать, моя взъерепенившаяся плоть: я прижимаю к ее губам указательный палец (мой указательный палец к ее губам) прижимаю его ласково, но бесцеремонно — это идеальная прелюдия к тому, что, боюсь, я намереваюсь сделать сразу после этого, потому что это стало возможно, близко, даже естественно (тебе хотелось натуры, вот тебе и натура — угощайся), короче говоря, я сгораю от желания схватить ее за здоровенные ягодицы, прижать к себе так, чтобы она своим животом почувствовала мою эрекцию, и зацеловать ее, пока она не задохнется. Я не сомневаюсь, что именно это надеется увидеть мой братишка Неббия, здесь: но, возможно, что и она ожидает от меня нечто подобное, судя по тому, как она явно во власти создавшейся эрогенной атмосферы оцепенела, заторможенная настроениями и эмоциями, прерывисто задышала…
Но я ведь не животное, мне бы хотелось это подчеркнуть. Мне стыдно.
Палец прочь.
— Тсс… — шиплю я. — Молчите, молчите.
Какая ошибка. Я назвал ее на вы, и как эротично, черт возьми, это прозвучало! Проклятие, впрочем, когда у тебя вздыбливается член, все становится эротичным.
— Садитесь, — приглашаю я ее.
Может быть, если я поменяю положение…
Женщина покорно садится, и я сажусь рядом с ней.
— Не плачьте, — уговариваю ее я.
Женщина кивает, копается в сумочке и вытаскивает белоснежный носовой платок, вытирает глаза. Она больше не плачет, но глубокие всхлипы все еще сотрясают ей груди.
— Рад снова вас видеть, — говорю я. — Как дела?
Она перевела дыхание, но вместо того, чтобы ответить на мой вопрос, заплакала, на этот раз намного громче, как будто тот факт, что она меня больше не обнимает, увеличил громкость ее переживаний. Иоланда снова повернулась в нашу сторону, но на этот раз едва ее взгляд встречается с моим, она тут же отводит его. Неббия продолжает пялиться на нас, он явно разочарован. С проезжей части долетает и привлекает внимание всей нашей компании рев клаксонов, там уже вырос длинный хвост машин, видно, где-то впереди образовалась дорожная пробка. Вон и муниципальный полицейский подошел — другой, я с ним не знаком, — но водителям машин в конце очереди его не видно, и они, как сумасшедшие, жмут на клаксоны. Посреди проезжей части стоит машина техпомощи, она и создает затор на дороге. Полицейский просит водителей потерпеть минутку. Оказывается, что техпомощь грузит разбитую «СЗ» — черт, именно сейчас. Полицейский идет вдоль хвоста машин и старается успокоить самых ретивых водителей, но гулкий кавардак вовсе не собирается стихать, зато женщина потихоньку перестает плакать, и вся как-то подбирается и успокаивается.
Несмотря на старания полицейского, хвост машин на дороге растет, а адский гул продолжает усиливаться, машины теперь вынуждены останавливаться у въезда на проспект. Мне бы хотелось встать на ноги и посмотреть, не видно ли где-нибудь владельца той машины, очень интересно, кто это мог быть, но я не могу этого сделать, нет, потому что, хоть эрекция все еще и сковывает мне движения, после того как мы уселись, все идет намного лучше, и, если я встану, то и она может последовать моему примеру, и тогда снова, как несколько минут назад, мы окажемся в прежней позиции…
Наконец, техпомощь погрузила «СЗ» и покатила прочь, выбросив в воздух порядочное облако углекислого газа, а за ней потянулся и весь хвост. Все кончено, а я так никогда и не узнаю, кому принадлежала та машина.
Наступила тишина. Женщина, воспользовавшись перерывом, быстро заработала носовым платком — привела себя в порядок: сейчас у нее припухлое и чувственное лицо, как у любой другой женщины после того, как она наплачется, но, кажется, она уже полностью владеет собой, дышит ровно и даже посматривает на меня с некоторым высокомерием. Может, теперь она в состоянии разговаривать.
— Вам уже лучше? — спрашиваю я.
Она морщит лоб: мне хорошо известны эти морщинки, они выражают сочувствие. В последнее время мне часто приходилось видеть, как лбы моих собеседников собирались морщинами, в некоторых вещах все люди поистине одинаковы.
— Послушайте, — говорит она, — я обо всем узнала только вчера, я даже не знаю, как вам объяснить, насколько это меня… — снова плачет? Нет, старается держать себя в руках. Но молчит, чтобы не расплакаться. Проглатывает комок в горле.
— …потрясло, — заканчивает она свою фразу.
— Да будет вам. Молчите. К чему слова.
Она прищуривает глаза, сжимает челюсти, кажется, что она собирается с силами.
— Я прекрасно понимаю, что сейчас благодарить вас абсолютно бесполезно, — настаивает она, но хочу, по крайней мере, чтобы вы знали, что, если я не сделала этого раньше, то только потому, что… — у нее снова сорвался голос, и снова она замолкает чтобы не расплакаться. Ох, как ей тяжело.
— Теперь все не важно. Уверяю вас.
Она силится подавить набегающие слезы, и от этого ее лицо искажается; в эту минуту оно похоже на цифровую фотографию на мониторе компьютера, которую кто-то пытается отретушировать, выбрав опцию «более твердое».
— Я не знала, что это вы спасли меня, — говорит она. — Вы мне верите?
— Конечно, верю.
— Я не помню ничего, что произошло тем утром, и моя подруга тоже. Мы поверили тому, что нам сказали, когда мы пришли в себя. Но никто нам не говорил, что это вы вытащили нас на берег.
— В этом нет ничего удивительного, в такой-то сутолоке, — успокаиваю ее. — И потом, никто не знал наших имен.
Еще одна попытка сделать суровым лицо: с него исчезают все признаки женской слабости, что совсем недавно она выказывала мне. Невероятно. Сейчас никому бы и в голову не пришло, что только пять минут назад она заливалась крокодильими слезами.
— Нет, — сухо парировала она, — никакой сутолоки не было. Они просто-напросто ничего нам о вас не сказали. Иначе мы бы стали вас искать и обязательно нашли, даже не зная ваших имен.
И вправду просто поразительно, как она изменилась: сейчас ту женщину, которая всхлипывала у меня на груди, в ней просто не узнать.
— У вас там есть дом, так ведь?
— Да.
— Вот видите.
Конечно, если судить по тому, что сказал Карло, это Элеонора Симончини, шоколадная королева, она больше привыкла к тому, чтобы отдавать приказы и председательствовать на заседаниях совета директоров, а не кричать: «Не бросай меня!» или разражаться безудержными рыданиями; и вот черный «Мерседес S 500», я только сейчас заметил его на противоположной стороне дороги, он примостился во втором ряду прямо на проезжей части и мигает сигнальными огнями, наверняка это ее машина, а в кабине, естественно, ждет шофер — ее супердоверенное лицо, который, как обычно, записывает все важнейшие телефонные звонки, поступающие ей на мобильный…
