лет проходили «субботы», а затем – «среды», по которым собирались литераторы[577]. Плетнев оставил суждение о салоне как сфере литературной жизни, форме профессионального и межличностного общения в своем кругу и литературного образования:
«Они (Карамзин и Жуковский. – М.Д.) переселились теперь в северную столицу. Около них начали между собою соединяться люди, чувствовавшие призвание к литературе и понимавшие важность благородных умственных занятий. <…> Сфера идей, тон суждений, краски языка естественно согласовывались с понятиями, стремлениями и умом лиц, соединенных в собрании. <…> Между лучшими русскими писателями, со времен Ломоносова до смерти Пушкина, всегда заметно было искреннее дружелюбие. Ни тени той взаимной зависти, в которой обвиняют соперников. Это низкое чувство никому не знакомо было в их кругу, всегда оставаясь только в низшем слое литературном»[578].
Это суждение точно подпадает под определение В. Ю. Проскуриной: «идеализация». Но, оставляя в стороне вопрос о мере исторической достоверности свидетельства об «искреннем дружелюбии»[579], уточним существенный нюанс.
Облик литератора в изображении Плетнева не столько «идеализирован», сколько отражает требования Плетнева, его представления о необходимой норме. Литератор, которому Плетнев посвящает статью, принадлежит к высшему обществу, образован, имеет изящный вкус и благородный нрав, чужд недостойных мыслей и поступков. Отметим замечание Плетнева о «тоне суждений», который способен играть в его печатных выступлениях главную роль (например, в скрытой полемике с Некрасовым – автором библиографических обзоров в «Литературной газете»). Показательно сожаление Плетнева о фактически введенном им в литературу Д. И. Коптеве[580]:
«Как жаль, что он, при своем недюжинном уме и других хороших качествах души, сгорает в страсти видеть стихи свои напечатанными. <…> Я только и умоляю о любви к самому искусству, о любви к труду, о любви к самосовершенствованию, а он все толкует об особенных причинах, по которым желает видеть более стихов в своих в печати. Это <…> свидетельствует об отсутствии характера и даже ясной идеи о первых истинах жизни» (Грот – Плетнев. II: 429; письмо от 24 марта 1845 г.)[581].
Требования, которые Плетнев предъявляет к литератору, особенно начинающему, принципиально важны для прочтения его рецензий, посвященных первому сборнику Некрасова и его последующим литературным опытам.
§ 3. Рецензия на сборник «Мечты и звуки»
Проанализированная в главе I рецензия Плетнева на сборник[582] заслуживает дополнительных комментариев.
Это единственная рецензия Плетнева, в которой он дает развернутую и одобрительную оценку литературным опытам молодого поэта, к тому времени уже знакомого лично. Степень ее доброжелательности обращает на себя особое внимание в контексте процитированных выше сожалений о поспешных публикациях и в контексте рецензий, которые появлялись в плетневском «Современнике» на стихи молодых поэтов, например: «Этого разбора стихотворения не подлежат суждению»[583]. Рецензия на первый поэтический сборник Некрасова насчитывает несколько строк, то есть по объему значительно превосходит типичные рецензии.
Поощрение, высказанное в рецензии, носило характер аванса молодому литератору и абитуриенту университета[584]. По всей вероятности, знакомством с В. А. Жуковским Некрасов также был обязан Плетневу (XIII-2: 424). Нет сведений о том, знал ли Плетнев об одобрительной оценке, данной одному или двум стихотворениям начинающего поэта (XIII-2: 425); мог знать, в силу тесного знакомства с Жуковским и присущего ему педантизма в делах. В плетневской оценке первых опытов Некрасова могло сыграть роль и то обстоятельство, что в стихах Некрасова, во многом подражательных, было заметно, в частности, подражание Жуковскому («Непонятная песня» (I: 242, 657), отчасти «Водяной» (I: 238, 656)). Поэтическая ориентация на Жуковского также могла настроить Плетнева в пользу молодого поэта.
Следующая рецензия Плетнева была напечатана примерно через полтора года после первой. Но динамика отношения прослеживается в длительном отсутствии печатных отзывов и оценок, которое было характерным приемом Плетнева, и в его частной переписке.
§ 4. «Для провинциальныхподьячих» (1540): умолчание как форма критической оценки
Ближайшая косвенная оценка Некрасова содержится в письме Плетнева к Гроту от 22 октября 1840 г., спустя полгода после рецензии на «Мечты и звуки».
В этом письме Плетнев формулирует свой излюбленный принцип – литературу следует разделять «чертой»:
«Лучше <…> составлять указания на достойнейшее в русской литературе, о гадких же произведениях Булгарина и ему подобных надобно будет упоминать внизу, под чертою, как о таком деле, которое показывает тщету усилия бездарности. Например, составив обзор Капитанской дочери с выписками и раскрытием ее валтер-скоттовских красот, можно сказать, что в России многие искали славы на поприще новеллистов и романистов; но что они, как и везде бесталанные люди, остаются для одного низшего круга читателей, например: лакеев, лавочников, гостинодворцев и провинциальных подьячих <…> можно бы говорить вверху о Карамзине (историке), а под чертою о Полевом, вверху о Борисе Годунове – Пушкина, а внизу о Дмитрии Пожарском – Кукольника»[585](Грот – Плетнев. I: 105–106; курсив мой. – М.Д.)
Позиция обходить молчанием недостойное внимания явление литературы (то, что «под чертой») выдерживалась им на страницах «Современника». Но за молчанием скрывалась взвешенная оценка. В частной переписке Плетнев – эмоциональный и внимательный читатель – нередко высказывал оценки в адрес того, чего «не замечал» печатно. Литературная деятельность Некрасова (в особенности деятельность «досовременниковского периода») получила всестороннюю оценку Плетнева, складывающуюся иногда из кратких печатных высказываний, иногда из намеренного молчания критика. И словосочетание «провинциальный подьячий» в приведенной цитате – яркий тому пример.
Стихотворный фельетон Некрасова «Провинциальный подьячий в Петербурге» (I: 282–291) имел успех, о чем свидетельствует отзыв Белинского:
«Очень забавны куплеты “Провинциальный подьячий в Петербурге”; они так всем понравились и уже так всем известны, что мы не имеем нужды выписывать их»[586].
Герой, чье имя указывалось в оглавлении как имя автора – Феоклист Онуфрич Боб, – в 1841 г. был выведен Некрасовым в водевиле «Феоклист Онуфрич Боб, или Муж не в своей тарелке» (VI: 658). Стихотворный фельетон характерен для того периода его творчества, о котором поэт впоследствии писал:
«Пить, есть надо, я и задумал стишонки забавные писать. Напечатал их на листочках и стал гостинодворским молодцам продавать»[587] (курсив мой. – М.Д.)
Очевидно, что слово было обиходным[588].
Рецензии на это произведение в «Современнике» не появилось. Но первый стихотворный фельетон был прочтен и оценен Плетневым в письме к Гроту. Рассуждая об авторах, недостойных внимания: «Они, как и везде бесталанные люди, остаются для одного низшего круга читателей, например: лакеев, лавочников, гостинодворцев и провинциальных подьячих» (курсив мой. – М.Д.), – Плетнев, наряду с расхожими понятиями, явно имеет в виду стихотворный
