Пришло издание «Горя» от немцев из Ревеля, от англичан из Лондона, первое русское издание, вышедшее в типографии при… медико-хирургической академии. Сандр совершал дальние вояжи, о которых мечтательно говорил ей: «Мы еще поглядим свету, женушка!»
Грибоедова радовалась каждому знаку, что Сандр жив: и когда Семино присылали письма из Парижа, и когда приезжий рассказывал, что видел пьесу в Воронеже, и когда узнавала, что в здании нового тифлисского театра на потолочном плафоне, рядом с Эсхилом и Мольером, изображен ее Сандр, и когда вместе с сестрой смотрела «Горе» в Малом театре Москвы.
Нет, она ошиблась. Ум и дела его оказались бессмертны не только в русской памяти. Жизнь для Сандра продолжалась, а значит, был смысл и в ее существовании, как в продолжении его самого.
Нина Александровна собирала разрозненные рукописи мужа, его письма, заметки, с терпеливой тщательностью вычитывала гранки, в письмах своих ограждала мужа от нападок недоброхотов, от равнодушия и несправедливостей, от подлых вымарок цензуры.
Трудное восхождение пьесы — как в гололед на Мтацминда — приносило свои радости.
…А как гордилась Нина Александровна, когда ее воинственная Эка получила за смелость военную награду и ездила за ней в Санкт-Петербург!
Правда, Эка была властолюбива, и приходилось умерять чрезмерные порывы правительницы.
Катенька тоже рано овдовела, но не изменила памяти мужа, хотя руки ее упорно домогался испанский посол в России герцог д’Осуна.
А сколько хороших людей встречалось на Нинином пути! Если бы она была тщеславной, то составила немалый сборник из поэтических посвящений.
Полонский писал о союзе Нины Грузинской и Александра Невского. Одоевский: «Грузия, дочь зори и огня».
До гробовой доски остался верен ей в чистом и высоком чувстве Григол Орбелиани. Несколько раз предлагал стать его женой, приносил в дар стихи…
Рассудок прав: он мне твердит свое,Но что мне голос трезвых размышлений,Коль пред тобой все существо моеБессильно упадает на колени…
Милый, терпеливый фантазер! Он так ни на ком и не женился. Разве хотела она искалечить ему жизнь? И как тяжко перенес он польскую ссылку…
…Был рядом белокурый, статный ротмистр Козловский с вечно молящими о чем-то глазами, каждый день приносивший розы, готовый в любую минуту пойти ради нес в огонь и воду.
Был молчаливый, на что-то надеявшийся князь Багратион Имеретинский… Друг ее мужа — тифлисский губернатор Петр Демьянович Завелейский…
Штабс-капитан Клементин с его ослепительными вспышками остроумия…
Даже объявился сенатор-миллионер, не говоря уже об очаровательном Николае Павловиче. Близорукий, сутуловатый, с очень длинными ногами, которые он сам иронически называл чубуками, надворный советник Николай Павлович Титов покорно нес бремя безответной любви, довольный хотя бы тем, что его терпят, относятся к нему ласково и бесхитростно, делятся домашними заботами, считают своим, близким человеком.
Только один раз, единственный… Несколько лет тому назад…
Тифлис непривычно утопал в снегу. Разбойничал ветер по его улицам.
Нина Александровна сидела у камина одна. Теплый, смолистый воздух приятно овевал тело. Она спокойно думала: «Но странно ли, вот я и старше Сандра».
Нина Александровна взяла с комода зеркало, печально усмехнулась, увидев седую прядь в волосах. Рука потянулась спрятать ее и опустилась.
В Это время слуга доложил, что сенатор Гладышев и полковник Благов просят принять их. Гладышева Чавчавадзе знали давно, он был другом семьи, а имя Благова Грибоедова услышала впервые.
Он произвел на Нину Александровну хорошее впечатление: статный, почти седой, хотя было ему, наверно, немногим более сорока лет. Прямой взгляд умных, неназойливых глаз.
Полковник извинился за самовольное вторжение, но объяснил его тем, что был близок к Грибоедову по Санкт-Петербургу и не мог отказать себе в счастии посетить его жену. Позже Нина Александровна узнала, что Федор Ильич Благов вдовец, переведен в службу на Кавказ. О Благове отзывались как о человеке благородном, талантливом художнике-баталисте. Когда через несколько дней Нине Александровне снова доложила о его приходе, она вдруг покраснела и, сказав: «Пригласите», потянулась к пудренице, почему-то разволновалась, но приняла гостя спокойно, радушно, расспрашивала его о службе, о работе над картинами. Благов досадливо отмахнулся:
— Да какой я художник — дилетант…
Федор Ильич приходил снова и снова, и Нина Александровна ловила себя на мысли, что ждет эти визиты, что ей приятно присутствие Благова. Ей нравилась его деликатность. Как всякая женщина, Нина Александровна, конечно, приметила и быстрые влюбленные взгляды, когда Федор Ильич полагал, что их не замечают, и скованность в ее присутствии, так не вяжущуюся с его волевым мужественным лицом.
У нее дрогнула рука, когда он однажды припал к ней горячими губами. Нина Александровна поспешно отняла руку, покраснела до корней волос, до плеч.
Помимо ее желания, Федор Ильич являлся к ней во снах, поэтому она старалась реже видеть его, два или три раза передавала через слугу, что ей нездоровится.
Благов тревожил своей тщательно скрываемой страстностью, сдержанностью, сквозь которую проступала неистовость чувства. И, наконец, от него пришло письмо-объяснение, письмо-предложение: сумбурное, юное.
Нина Александровна в эту ночь долго не могла заснуть. Ей слышался голос Сандра, сказавшего тогда, в Эчмиадзине: «Любя и желая тебе счастья, я хочу, чтобы в случае если меня не станет, ты вышла замуж за хорошего человека…»
Она с прежней горячностью возражала Сандру: «Нет, для меня это не надо и невозможно. Нет!» А чей-то другой, вкрадчивый голос, непонятно мамы или Талалы, зашептал: «У тебя будут дети… И своя жизнь…» «Нет, нет! — страстно отвергала она, — У меня есть два моих Сандра…»
…Наутро пришел за ответом Благов. Он был бледен, глаза ввалились.
Грибоедова быстро подошла, взяла его руку в свою:
— Федор Ильич, вы очень хороший человек и, не скрываю, нравитесь мне… Но этому не бывать… Не судите меня строго… Я не могу…
Он стал еще бледнее. Словно благодаря за искренность, поцеловал ее руку и, не произнеся ни слова, ушел.
Оставшись одна, Нина Александровна расплакалась, но слезы были светлые, облегчающие: что могла она сделать с собой, если поступить иначе была не в силах.
Конечно, она нередко встречалась с хорошими людьми, и это скрашивало жизнь.
В дни очень недолгого пребывания в Москве у Грибоедовых на Новинском бульваре Нина Александровна разыскала угасающего Петра Яковлевича Чаадаева, с ним когда-то служил в одном полку отец, был близок еще со студенческих лет муж.
Грибоедова читала в свое время чаадаевское «Философическое письмо» и была не на шутку встревожена слухами, что Петра Яковлевича объявили сумасшедшим. В эчмиадзинскую ночь Сандр сказал: «И Чаадаеву ум принес лишь горе».
…Нищета в чаадаевском флигеле на Ново-Басманной выглядывала из шатких, выпирающих половиц, протекающего потолка, жалкой скатерки на столе.
Вместо «прекрасного Чаадаева», блистательного гусарского офицера-декабриста, которого так часто вспоминал ее муж, перед Ниной Александровной предстал больной старик. Глядя на его желтоватое, в нездоровых отеках, словно оледенелое лицо, на высокий, изрезанный морщинами лоб, Грибоедова думала, что ведь Петр Яковлевич одних лет с Сандром. Но Сандр навсегда сохранился в ее памяти молодым, энергичным, и она не могла бы представить его стариком.
Даже в нищенском отшельничестве Чаадаев, видно, не сдавался: подтрунивая над своей бедностью и немощью, заверил, что вовсе не собирается зажимать себе рот, отказаться судить о жизни по законам совести.
…Да, жизнь шла своим чередом, не отдаляя ее от Сандра, а приближая к нему…
Дорога на Мтацминда
Но есть сердца, подобные граниту,
И если чувство врезалось в гранит, —
Не властно время дать его в обиду,
Как и скалу, оно не раздробит.
Г. Орбелиани
Над Тифлисом стояли сухие июньские тучи, не обещая дождя. Синевато-зеленая мгла сухого тумана скрывала горы. Из этой мглы со стороны Персии и пришла азиатская холера. Свои первые удары нанесла она в Авлабарском предместье Тифлиса троим солдатам: в рвотах и судорогах они погибли за полчаса.
Страшная весть эта мгновенно разнеслась по городу: за последние три десятилетия холера уже шесть раз делала набеги на город, и он знал ее свирепость и коварство.
Экзарх Грузии срочно отслужил молебствие в Сионском соборе, прося всевышнего отвести убийцу от города. Посланцы экзарха отправились к подножию Арарата за священной водой из Нисбийского источника, а несколько армян — в Эчмиадзин, чтобы привезти оттуда копье, которым пронзили на кресте спасителя.
