Док, а почему Вы меня не спрашиваете о моем детстве? Это первое, с чего начинали все психоаналитики и даже Ли Страсберг. Все старались, чтобы я вытащила из детства все плохое, вспомнила все обиды и тем самым развязалась с ними. Это по Фрейду: все наши неприятности и опасения будущего идут из детства.
Мы очень много говорили о моем детстве и с Хохенбергом, и с Крис, и с Страсбергами, и с Гринсоном. Только зачем это все? Одни и те же вопросы о поступке матери, подбросившей меня другим людям, отца, не желавшего признавать свою дочь, тоска по семье и дому… Это якобы нужно для понимания моего места в нынешнее время. Может, это и нужно, только меня куда больше интересует не то, где я нахожусь, а на что годна и что могу сделать, чтобы состояться уважаемым человеком, хорошей актрисой, способной играть не только Мэрилин Монро, но и серьезные драматические роли.
Я никак не могла объяснить свои метания и сомнения психоаналитикам, а они заставляли и заставляли ходить по кругу:
– Расскажите о своей матери. Не стали ли Ваши первые браки проекцией отношений Ваших родителей?
Но я не знаю, о чем думала моя мама, когда ее забирали в психушку, уж наверное, не о том, каково будет жить мне у чужих людей. Я не знаю, какие отношения были у моих родителей, потому что они не жили вместе, я никогда не видела отца и не знаю, почему они не стали семьей. Может, в этом была ошибка всех работавших со мной? Я придумывала, и мои страхи никуда не девались, потому что эти страхи вовсе не связаны с отношениями между родителями.
Нет, не так, есть два, которые точно связаны с детством. Я очень боюсь одиночества, потому что в детстве была страшно одинока и такой осталась до сих пор. Именно поэтому я просто цеплялась в тех, кто хотел хоть чем-то помочь, как-то поучаствовать в моей судьбе, даже если делал это за мои же деньги. Поэтому цеплялась за статус замужней женщины с Артуром Миллером, мне казалось, что этот брак сможет вытянуть меня из одиночества.
А еще я боялась и боюсь, что так ничего и не смогу, останусь просто крашеной блондинкой с хорошими формами, которую ценят только за эти формы. Боюсь, что меня больше не за что ценить, что сама по себе я ничего не стою и ни на что не способна.
Эти страхи из детства, но чтобы такое сообразить, не стоит долго ходить по кругу, достаточно одного сеанса. Мне не жаль денег, потраченных на лечение, хотя в случае с Крис оно едва не привело к катастрофе – я оказалась в психиатрической больнице (вот третий страх из детства – закончить свою жизнь, как родственники, в психушке).
Марианна Крис стала моим психотерапевтом в начале 1957 года. Уже тогда было ясно, что снова ничего не складывается. Из Англии мы с Артуром вернулись почти врагами, он откровенно презирал меня, с Милтоном Грином тоже началась почти вражда, фильм «Принц и хористка», на который я так надеялась, снимался настолько тяжело морально, что я чувствовала себя развалиной. К тому же Милтон основательно «посадил» меня на всякие таблетки. Он сам пил их горстями – вечером, чтобы уснуть, а утром, чтобы проснуться. Я не рискнула пить по его примеру дилантин, который заставлял мозг усиленно работать, это страшно, но ежевечерне глотала барбитураты и нембутал. Заснуть удавалось редко, никакого облегчения от сна не чувствовалось, словно это не отдых, а проваливание в темную яму…
Не хочу сейчас об этом говорить, но как-нибудь расскажу, что чувствую, пытаясь заснуть, и потом, когда пытаюсь проснуться. Ненавижу ночи, они страшны, а спать днем не могу, достаточно лучика света в комнате, чтобы я проснулась.
Но сейчас не об этом, я хочу рассказать о докторе Крис и своем пребывании в психушке. Мы очень долго топтались на месте, рассуждая о моем детстве, у меня было страшное ощущение, что я хожу по кругу, причем в глубокой, глубокой колее, а она становится все глубже, и скоро за ее краями не станет видно не только остального мира, но и неба тоже.
От меня требовались рассказы о детстве, они были болезненны, якобы эта боль, как нарыв, должна была прорвать, созрев. Нарыв становился все больше, но прорывать не собирался, а во мне росла неуверенность и страх на всю жизнь остаться в этой колее. И я… придумывала события детства, которых не было и быть не могло! По словам доктора Крис, выходило, что, вытащив все негативное, что только могло быть в те годы, я смогу освободиться и разом разорвать все свои страхи и сомнения, чего бы они ни касались.
Не знаю, поняла ли она, что я выдумываю, кажется, не поняла, но я пересказывала страшные случаи, которые происходили с моими знакомыми или о которых просто слышала. Сказались годы, проведенные на съемочной площадке, я легко входила в роль и принималась играть обиженную девочку, которую в восьмилетнем возрасте изнасиловал состоятельный старик-постоялец, или еще что-то подобное, как когда-то в детстве рассказывала о своем отце – Кларке Гейбле. Но тогда надо мной смеялись, а доктор Крис верила…
Никакие страхи и негатив мы не уничтожили, я по-прежнему боюсь одиночества, сейчас еще больше, чем раньше, по-прежнему боюсь психушки и боюсь не состояться.
Зато бесконечные тягостные разговоры пять раз в неделю, не принося облегчения, полностью подчинили меня влиянию доктора Крис. Я уже не могла и дня обойтись без этих тяжелых бесед, беспокойство вместо того, чтобы рассеиваться, только усиливалось. Усиливалась моя зависимость от доктора, боязнь оценки. Кроме ожидания оценки от Страсбергов за какие-то этюды, сыгранные у них на занятиях, я начала переживать и из-за оценки работы над собой со стороны доктора Крис.
Глупо, да? Я платила немалые деньги психоаналитику, чтобы она освободила меня от беспокойств, помогла обрести себя, стать свободной и уверенной женщиной, а Марианна Крис, напротив, ввергала в еще больший страх и зависимость.
Чтобы стать увереннее в себе, я старалась забыть те годы, когда у меня не было ни дома, ни семьи, когда я от всех зависела, должна была всегда и всем угождать и улыбаться. Мне нужно было подтверждение, что я смогу добиться чего-то сама, создам дом и семью, а меня заставляли снова и снова возвращаться в те страшные годы. Наверное, у кого-то и происходило освобождение от страхов и проблем при использовании такого метода, но у меня нет, я все больше замыкалась в своих страхах и выхода не видела.
Кроме того, был страх осуждения и со стороны Крис, и со стороны Ли Страсберга. Я страшно неуверенный в себе человек, чтобы я играла или раскрепостилась, нужны либо полное погружение в роль, как было в «Зуде седьмого года», либо чья-то поддержка. У меня ничего этого не было. Но и сидя перед доктором Крис, я чувствовала себя словно на сцене. Это из-за необходимости «играть» свое детство. Почему-то было боязно не оправдать ее ожидания и сказать что-то не то.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
