Как вспоминает поэтесса Ирина Басова, знакомая прозаика Фридриха Горен-штейна — одного из участников альманаха: «В заснеженной Москве, с авторским экземпляром “Метрополя” под мышкой, мы чувствовали себя героями, изгоями, заговорщиками..»399.
Об этом же говорит и один из создателей альманаха Виктор Ерофеев: «Мы пытались в 79-м году воевать с какими-то конкретными советскими привилегиями, иногда советскими способами, но именно эта война советскими способами была чистый заговор. Я хорошо помню, у нас была прекрасная компания, я помню, что Виктор [Тростников], кстати, был замечен тем, что он делал фотографии <…> Я помню, какие прекрасные ты делал фотографии, они по жизни растерялись. Я помню, ты сделал фотографию, где мы с Володей Высоцким стоим, разговариваем, и Аксенов тоже. Стоим, говорим о том, как продержаться, как выстоять. И, конечно, этот заговор был успешный. <…> Надо сказать, что когда Зимянин[624] [625] [626] вызвал моего отца к себе на разговор, он сказал: “Ты представляешь себе, что это начало новой Чехословакии?”»401.
Более того, по признанию самого Владимира Семеновича, песня «Конец охоты на волков» была написана им как реакция на разгром властями «Метрополя» (соответственно, волки — это «метропольцы», а стрелки и свора псов — представители власти и их верные слуги, как в песне А. Галича «Я выбираю свободу», 1970: «Вострят, словно финки, перья, / Спускают с цепи собак»). Подробными воспоминаниями на эту тему поделился собственный корреспондент итальянского телевидения в Москве Борис Александров Розин да Моска, работавший в те годы представителем Московского представительства RAI — Radiotelevisione Italiana — и снимавший Высоцкого на видео в 1979 году: «Во время наших съемок пишет вторую часть “Охоты на волков” — “Конец охоты”. Рассказывает: “Первую написал в Сибири, в тайге, ночью 68-го года, пока подвыпивший и уставший от съемок ‘Хозяина тайги’ Золотухин спал, а я мучился давно придуманной строчкой ‘Идет охота на волков, идет охота…’. А вот вторую — после разгрома альманаха ‘Метрополь’ в 78-ом. Как раз в те дни шел в Союзе писателей явно спровоцированный сверху и по советскому обыкновению непристойный скандал с этим полудиссидентским сборником. Песня — комментарий к событию’^2.
Мы приезжаем к нему домой снимать очередной эпизод, а он с порога: “Ребята, я ночью кое-что новое написал, хотите — спою?” — Слушаем. Сдержанно хвалим. Честно, музыка не нравится — невыразительная, текст же — как всегда — изумительный. Я говорю: “Знаешь, в первой ‘Охоте’ музыка лучше”. — Он добродушно не соглашается: “Что ты, эта на голову выше, просто к той ты привык”»[627] [628] [629].
Интересен еще один фрагмент из воспоминаний Виктора Ерофеева: «Составляли “МетрОполь” в однокомнатной квартире на Красноармейской, принадлежавшей уже покойной тогда Евгении Семеновне Гинзбург, автору “Крутого маршрута”. Есть символика в выборе места.
Звонил в дверь Высоцкий, на вопрос “Кто там?” отзывался: “Здесь делают фальшивые деньгиТЛЛ. Мы хохотали, понимая, что получим за свое дело по зубам, но что те, наверху, совсем озвереют, и в сравнении с нами, “литературными власовцами”, настоящие фальшивомонетчики будут для них социально близкими, почти родными, не предполагали»^5.
Эта ситуация буквально предвосхищена в «Пародии на плохой детектив», где о главном герое сказано: «Враг подумал — враг был дока — написал фиктивный чек».
Вообще же образ подпольщика как вариация маски пролетария встречается в «Гербарии», «Песне автозавистника» и других произведениях.
Итак, лирический герой был вынужден скрывать свое настоящее имя «под английским псевдонимом», поскольку знал, что за ним будет следить КГБ. Этот прием уже встречался в песне «Я был душой дурного общества»: «Мою фамилью-имя-отче-ство / Прекрасно знали в КГБ» (причем ирония «Прекрасно… КГБ» повторится и в «Пародии»: «Был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин»). И тогда же была написана еще одна песня, предвосхищающая «Пародию»: «У меня было сорок фамилий, / У меня было семь паспортов» = «Под английским псевдонимом “мистер Джон Ланкастер Пек”»; «И хотя во всё светлое верил — / Например, в наш советский народ» = «Жил в гостинице “Советской” / Несоветский человек»; «Кто-нибудь находился, / И я с ним напивался» = «Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным, / Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел»; «Я всегда попадался / И всё время садился» = «Он пострижен и посажен». Таким образом, в обоих случаях автор говорит о самом себе, только в ранней песне — от первого лица, а в поздней — в третьем лице.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Анализируя песню «Мореплаватель-одиночка», мы остановились, в частности, на мотиве одиночества лирического героя: «Мудрецам хорошо в одиночку» («Про глупцов»), — а главный герой «Пародии» работал, избегая жизни светской, что также находит аналогию во многих произведениях: «Но я докажу на деле, / На что способен аскет» /2; 119/, «Я почти раздавил свой неострый кадык, / Когда в келью вошел этот милый старик» /5; 474/, «Какой-то грек нашел Кассандрину обитель» /2; 19/, «Я — “ЯК”-истребитель, мотор мой звенит, / Небо — моя обитель» /2; 87/. Уместно также процитировать письмо Высоцкого к Людмиле Абрамовой (Свердловск — Москва, 04.03.1962): «Я — отшельник, послушник, монах» /6; 307/.
Причем если в черновиках «Пародии» про главного героя сказано: «Избегая жизни светской, / Тихой сапой имярек…» /1; 516/, - то и лирический герой Высоцкого скажет о себе: «Я на гольцы вскарабкаюсь, на сопки тихой сапою» («Реальней сновидения и бреда…»). А также: «К бережку тихонько пячусь, / с кручи прыгаю» («Две судьбы»), «Мол, прошмыгну, / Как мышь, как вошь» («Песня Билла Сигера»).
Интересно также сопоставить Джона Ланкастера и мореплавателя-одиночку с мудрецом из стихотворения «Про глупцов» и мышью из «Песни мыши».
Все эти разные, на первый взгляд, персонажи имеют много общего, поскольку являются авторскими масками.
В первую очередь, их объединяют вышеупомянутые мотивы одиночества и уединенности: «Джон Ланкастер в одиночку» = «Мореплаватель, простите, в одиночку / Философию развел на воде» = «Откатив на обочину бочку, / Жил в ей самый великий мудрец — / Мудрецам хорошо в одиночку» = «Я тихо лежала в уютной норе». Такой же образ лирического героя находим в стихотворении «Живу я в лучшем из м^о^…» (1976): «Мне славно жить в стране — / Во рву, на самом дне — / В приятной тишине» (то есть, по сути, в той же «норе» и «бочке»).
Джон Ланкастер действует, «избегая жизни светской», а мореплавателю-одиночке предъявляют следующую претензию: «Не искусственную ли оболочку / Вы вокруг себя, мой друг, возвели?». Такую же «оболочку возвел» и мудрец в стихотворении «Про глупцов»: «Он залез в свою бочку с торца».
В «Пародии» упоминается фотоаппарат («Щелкал носом — в ём был спрятан инфракрасный объектив»), а про мореплавателя-одиночку люди говорят: «Мы чуть что — на негатив луну и ночку, / А ему луна блестит — позитив» (АР-10-133). Кроме того, он «пьет по глоточку, / Чтоб ни капли не пропасть в бороде», и таким же «бородатым» предстанет мудрец в стихотворении «Про глупцов»: «Жутко умный, седой и лохматый». Да и сам лирический герой в черновиках песни «.Летела жизнь», написанной год спустя, скажет: «Я был лохмат, но кудри истребили» (АР-3-186).
В концовке «Пародии» Джон Ланкастер был «пострижен и посажен». Такая же участь постигнет и мудреца: «В “одиночку” отправлен мудрец. / Хорошо ли ему в “одиночке”?», — и ее же предрекали мореплавателю-одиночке: «Ваша тяга к одиночеству, простите, / Приведет вас обязательно в тюрьму». А героиню «Песни мыши» поглотило море («И вдруг — это море около…»), и она предчувствует скорую гибель: «Немного проплаваю, чуть поднатужась, / Но силы покинут — и я утону».
