пор не научился держать себя в руках!!!» Как же Ханна тогда смеялась, а потом она поцеловала его и сказала: «Дорогой, в тот день, когда ты решишь, что ты хороший отец, ты будешь ужасным отцом». От одной только мысли об этом Йонни злился. Да что это вообще такое? Он был не готов к Тюре, он думал, что отстрелялся, он до сих пор говорил, что надо было окрестить этого ребенка Сюрпризом. Когда он рассказал об этом на работе Бенгту, Бенгт просто улыбнулся, как может улыбаться отец взрослых детей, и ответил, чтобы Йонни не беспокоился: до тех пор, пока его дети живы-здоровы, пока на них более или менее чистая одежда, он хороший отец. Это легче сказать, чем почувствовать.
– Точно? Я могу зайти с вами ненадолго… – продолжал он, но Тесс перебила его:
– Точно, точно! Поезжай! Тебе уже сигналят сзади!
– Да плевать я хотел, пусть хоть обсигналятся…
– А МНЕ не плевать, папа! Это неприлично!
Она вытащила Тюре с заднего сиденья, закрыла дверь, сунула голову в водительское окно и поцеловала папу в щеку.
– Ты не можешь быть с нами каждую секунду нашей жизни. Все будет хорошо. Здесь их тренер и куча других взрослых. Поезжай, и будь осторожен в лесу!
– За меня не волнуйся! – уязвленно ответил он.
Тесс передразнила его и его жесты:
– За меня не волнуууйся!
– Я… так не говорил, – проворчал он.
– Просто будь осторожен, папа, окей? Ты нужен Брюсу Спрингстину живым, чтобы его хоть КТО-НИБУДЬ слушал.
Йонни рассмеялся. Больше всего совесть мучила его из-за Тесс, он никогда не чувствовал себя достойным своих детей, а тем более – своей дочери. Он не мог помочь ей с уроками, уже когда ей было девять, а теперь она училась в гимназии и мечтала изучать право в университете, – для него это вообще другой мир. Поэтому, когда она рассказывала о городах, куда хочет поехать учиться, он защищался самыми глупыми чувствами: почему она хочет уехать? Чем ей Хед не годится? Неужели ей так плохо жилось в детстве, что она только и думает, как бы свалить отсюда? А что, если она выберет не тот университет? Вдруг в этом будет его вина? А если бы у нее были другие родители? Больше похожие на нее? Добилась бы она большего? Пошла бы дальше? Стала счастливее? А Тобиас, Тед или Тюре? Не слишком ли он на них кричал? Или, наоборот, кричал слишком мало? Сделал ли он все, что мог?
– Поезжай, папа, – прошептала Тесс.
Йонни взял себя в руки.
– Я заберу вас, как только освобожусь. Пригляди за Тобиасом, чтобы он, ну знаешь, вел себя не слишком, как… я.
Дочь улыбнулась и пообещала, что будет приглядывать. Ему было плевать, что машины сзади сигналят, он ждал на парковке, пока все его дети не исчезли в ледовом дворце. Его бесило, что они взрослеют. Как же его это бесило.
* * *
Простая, мучительная правда для всех подростков заключается в том, что их жизнь редко зависит от того, что они делают, что действительно имеет значение – это то, что они почти делают.
Когда Амат вышел из дома, на земле лежал снег. Была почти зима, почти темно, и он уже тысячу раз почти позвонил Цаккель. Он почти совладал с голосами в своей голове. Он прошел из Низины почти до самого ледового дворца, но остановился в какой-то сотне метров от парковки. Там было полно детей, родители привезли их на тренировку, они выпрыгивали из машин, кричали, шумели и махали своим друзьям. Многих Амат знал: когда он еще играл в основной команде, он видел с площадки через плексиглас, как они орали от счастья всякий раз, стоило ему пробить по воротам. Он знал, что многие из них, гоняя шайбу на улице возле дома, все еще притворялись, как будто они – это он, потому что помнили его на взлете, как суперзвезду и кумира. Что же теперь? Если он сегодня выйдет на лед и потерпит поражение, если они увидят, что он потерял форму и уже не летает, как раньше, кем он будет для них теперь? Всего лишь еще одним, кто кем-то почти стал, почти выиграл серию прошлой весной, почти попал в НХЛ. Он почти позвонил Бубу. Он почти пересек парковку. Он почти вошел внутрь и попросил Цаккель допустить его в команду. Абсолютное большинство подростков не знает, что вся жизнь определяется этим маленьким словом, но всю дорогу домой оно стучало у Амата в ушах. «Почти, почти, почти». Он мечтал только об уединении, но голоса в голове теперь никогда не утихнут: «Тебя переоценили. Ты пустышка. Все знают об этом. Иди домой и нажрись. Тогда тебе не придется все это выслушивать. Не нужно будет пытаться. Не нужно будет терпеть неудачу. Терпеть боль».
Дома в глубине шкафа он нашел последнюю бутылку, непочатую. Он пошел в лес, не побежал, а пошел, сел на полянке с видом на ледовый дворец, держа бутылку на коленях. Все, что потом случится в его жизни, будет зависеть от того, как он поступит: почти откроет ее или почти нет.
38
Радикализация
Пакеты со вторсырьем гремели, когда Ана подняла их, хотя она и попыталась проложить все это тетрапаком, но чтобы звукоизолировать следы ее отца, молока требовалось слишком много, ей столько ни за что не выпить, даже если часть выливать в раковину. Она открыла дверь и вышла в сад, по дороге шагала Мая с гитарой на плече – девочки увидели друг друга одновременно. Что Мае больше всего нравилось в Ане, так это что она никогда не здоровалась.
– Помоги! – просто фыркнула она и протянула Мае один мешок, как будто они не виделись несколько часов, а не месяцы.
Они пошли в сторону сортировочных баков.
– Я скучала, – улыбнувшись, сказала Мая.
– Что у тебя на ногах? Ты что, на бал собралась? – ответила Ана.
– На себя посмотри. Ты что, бомж?
Ана приподняла брови:
– Я всегда так одевалась. Это ты стала воображалой.
– Воображалой? Только потому, что не выгляжу как статист в фильме о зомби?
– Ты выглядишь так, как будто красилась в разгар землетрясения!
Они засмеялись. Господи, как же они смеялись. Две минуты, и все снова стало как всегда. Те же подколы, тот же смех, те же татуировки на руках: гитары и ружья. Музыкант и охотник. Никогда еще две девочки, столь непохожие друг на друга, не были так похожи. Они говорили одновременно, с синхронностью, свойственной сестрам, когда ни одной не нужно
