Суворов был убежден, что дороже и горше всего обходилась и обходится России вечная эта нехватка государственных людей, способных верно понимать ее интересы и принимать их близко к сердцу, а главное — способных изобрести для управления ею что-нибудь поновей и получше канцелярских и полицейских мер.
И нестерпимо досадно ему было, что именно такой человек — один из немногих, кто знает или хоть догадывается, что надо делать в России, а чего ни в коем случае нельзя (и не в теории знает, не по книжке, а подробно изучил в действии машинерию власти, попробовал, и не без успеха, надавить некоторые пружины, даже отважился однажды подтолкнуть главное колесо), человек решительный, сведущий, благородного характера, с тягой к созиданию, — словом, прирожденный политический деятель европейской складки, будущий министр, русский Неккер или Тюрго, — сидит в крепости и ждет Сибири. И выручить его невозможно, потому что его вина не в том, что Герцен к нему письмо написал, которое на границе перехватили, это обвинение копейки не стоит, даже если бы удалось его доказать, — а вот недюжинный ум непростителен и странная жизнь, сплошь из самостоятельных поступков да мыслей о благе государства. Разве людоеды забудут, что он еще двадцатидвухлетним мальчишкой монарху в собственные руки чуть не насильно вручил свой проект освобождения крестьян? И сам Серно-Соловьевич не забыл и все надеется, что государь, как тогда, как в пятьдесят восьмом году, за дерзость пожурит, а за радение об истине и пользе похвалит. И на бумаге, выдаваемой для признаний и прошений, все пишет на высочайшее имя один за другим новые и новые блистательные проекты и меморандумы о необходимых и осуществимых преобразованиях, и пересылает Суворову, а Суворов переправляет их в Сенат, а что с ними делают в Сенате, ведомо господу богу да Карниолину-Пинскому, но только вряд ли получает их адресат. А какой в этих записках анализ положения дел! Как серьезно и спокойно разъясняет арестант правительству, что старый порядок умер, что переворот неизбежен, но еще не поздно произвести его мирным путем, и тогда Россия сделается счастливейшею страною (ах, какую этот молодой человек предлагает конституцию! хоть сегодня печатай в газетах); а все эти следственные комиссии в считанные годы приведут к роковой катастрофе.
В одном из всеподданнейших прошений Серно-Соловьевича было предсказание, которое Александр Аркадьевич собственноручно списал в свой дневник и над которым часто раздумывал:
«Вероятно, вся эта шальная пропаганда на время прекратится для того, чтобы обратиться в серьезную, организованную. Дело в том, что преследования в связи с общим ходом дел необходимо должны выработать большое количество личностей, страшных энергиею и непримиримостью убеждений. О таких личностях мы не имели понятия лет пять назад. Но уже в последние два-три года между самою юною молодежью стали проявляться характеры, перед силою которых самые крайние люди поколений, воспитанных в прошлое царствование, оказывались почти детьми. Это характеристический признак приближения грозы. Истребить этих людей нельзя, так как каждый десяток их обращается на следующий год в сотню, потому что в переходное время передовые личности каждого нового поколения становятся сильнее и сильнее.
В настоящее время, — писал далее арестант, и генерал-губернатор, перечитывая много спустя эти слова, дивился их глубине, — в настоящее время для правительства нет важнее вопроса, как тот: как привлечь к себе эти силы и направить их на практическую деятельность? Если оно не достигнет этого, ему придется начать с ними борьбу насмерть, результаты которой будут страшны, а исход во всяком случае тяжел для правительства, потому что ему будет приходиться все терять и ничего не выигрывать, а его противники — люди, которые будут по убеждению напрашиваться на страдания…»
Дорого бы дал, ничего бы, кажется, не пожалел Александр Аркадьевич, лишь бы государь внял этому предупреждению. Но сам передать его не смел. Не боялся — он давно уже внушил не только окружающим, но и себе, что, подобно деду и отцу, не ведает страха, да и опасности тут не было никакой, — а вот именно не смел. Он любил императора и обожал императрицу, и тихие вечера во дворце, на половине их величеств, в самом узком, почти семейном кругу составляли всю отраду его говорливой и хлопотливой, но невеселой старости. Да, это старость — первого июня стукнет пятьдесят девять, и никто ничего ему в этот день не подарит: Nadine, выйдя замуж, стала совсем чужая, да и нет ее в Петербурге, ну а Любовь Васильевна с незапамятного уже времени, о котором лучше и не вспоминать, все кочует по европейским курортам, выбирая такие, где ставки в игорных домах покрупней, и в редких, резких письмах все требует денег, денег… Государь и особенно государыня знали, как он одинок, и понимали, что в его жизни нет другого смысла, кроме надежды когда-нибудь за них умереть. С давних пор, когда они были еще высочествами, они привыкли дорожить его преданностью и дарили его изъявлениями искренней дружбы. Ему поверяли фамильные тайны, его совета спрашивали в самых важных государственных делах, его осчастливливали деликатнейшими знаками внимания — не наградами, нет, да и чем было награждать князя Италийского, графа Рымникского, наследственного принца Сардинского королевского дома, генерал-адъютанта, генерала от инфантерии, и прочая, и прочая? — но, например, в день праздника Конной гвардии император пожаловал ему мундир Конногвардейского полка; в этот полк Александр Аркадьевич почти сорок лет назад поступил юнкером, а вскоре был выключен по приказанию императора Николая Павловича; и вот теперь, таким не блестящим, на первый взгляд, отличием уничтожалась последняя, никому, казалось, и не видная тень давнишней вины и немилости; он принял этот самый обыкновенный штаб-офицерский мундир, закрасневшись от радости, которой, конечно, не мог ему доставить ни ранее полученный орден Андрея Первозванного, ни даже, при всей его редкости, орден Благовещения с цепью и звездой (а он вручается только особам королевского ранга).
При таких отношениях с августейшей семьей государственная служба обращалась в рыцарское служение. Считалось — по крайней мере, сам Суворов так думал, — что пост санкт-петербургского военного генерал-губернатора был предоставлен ему главным образом для того, чтобы в ближайшем окружении государя постоянно находился хоть один человек, на верность и опытность которого можно положиться всецело, какие бы ни наступили обстоятельства. Александр Аркадьевич казался себе отнюдь не просто начальником столичного военного округа и гарнизона, но как бы коннетаблем, наподобие тех безупречных вельмож, что в средние века то и дело спасали французский трон от феодальных смут и волнений черни, сражаясь бок о бок со своими повелителями. Но именно потому, что порученная ему должность была значительно скромней этой истинной (или скорее воображаемой) роли, он исполнял официальные обязанности особенно тщательно, рассматривая их как некий искус; притом некоторые из этих обязанностей были Суворову по душе: с азартом занимался он испытанием конно-железных дорог, сооружением водопровода, восстановлением Апраксина двора и всяческим вообще благоустройством. Он гордился тем, что без зова не появляется во дворце днем, не докучает мелкими заботами, с которыми неизменно справляется сам. И ни за что на свете он не позволил бы себе завести речь о делах вечером, когда его принимали как гостя и друга. Разумеется, ему случалось, и весьма часто, обращаться к государю с различными ходатайствами, но при этом он так неукоснительно соблюдал принятый порядок, как будто был самым обыкновенным генерал-губернатором: письменно просил князя Долгорукова — главного начальника Третьего отделения — при очередном всеподданнейшем докладе повергнуть на высочайшее рассмотрение такой-то вопрос. Правда, порою не мог Александр Аркадьевич удержаться от постскриптума, поясняющего, qu’en parler aux heures ou il a le bonheur de voir sa majesté, serait une impieté[5]. Долгоруков про себя находил такую нарочитую щепетильность ханжеской и потешной, но поддакивал императору, который принимал ее как должное и на ходатайства милостиво соизволял.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
