простреливающих магазин.
Деньги под моей подушкой остаются спрятанными, непересчитанными. Это раздражает Линь Дайюй, которая не может перестать говорить о путешествии. «Чем эта новость отличается от того, что ты уже знаешь? – продолжает спрашивать она. – Мы уже знаем, что такое Америка. Вот почему мы должны вернуться домой».
У меня нет хорошего ответа. Она права. Но от горящих тел мне дурно. Мне снятся небеса, из которых льется кровавый дождь, и когда я просыпаюсь, руки лихорадочно ищут под рубашкой сердце, чтобы убедиться, что оно все еще бьется, что моя кровь все еще принадлежит мне.
Когда новость выходит, она появляется на второй странице «Шахтера города Пирс». Заголовок небольшой, прямо под рекламой нового средства для чистки обуви: «Бунт горняков: шахтеры бросаются в бой».
В заголовке не используется слово, обозначающее произошедшее. Резня. В нем не упоминаются двадцать восемь погибших, пятнадцать раненых, сгоревшие тела. Я перехожу к статье и вчитываюсь в каждое слово. В ней говорится, что «горняки в Рок-Спрингс, недовольные несправедливой практикой найма, которая притесняла их в пользу китайцев, взяли дело в свои руки, устроив беспорядки в Чайнатауне. Хотя исход бунта был далек от идеала, нельзя игнорировать тот факт, что насилие сопровождалось смягчающими обстоятельствами».
Я перечитываю последнюю фразу. Ищу, что означает «далек от идеала». Была ли смерть двадцати восьми человек далекой от идеала? Тот факт, что они оказались в ловушке в своем собственном городе, в месте, которое они создали для себя? Что их тела валяются на улицах, кровь смешивается с грязью, окрашивая землю?
Я беру газету с собой в гостиницу «Твинфлауэр». Белые лица, мимо которых я прохожу, неотрывно смотрят на меня – цветные пятна в поле моего зрения. Я впервые испытываю к ним презрение, как будто они несут прямую ответственность за то, что произошло.
– Ты видел это? – В комнате Нельсона я бросаю газету на стол перед камином. Нельсон протирает скрипку желтой тканью. Струны стонут и хрустят, когда он протирает их дочиста.
– Я видел это сегодня утром, – говорит он устало. – Я не удивлен. А ты?
Его спокойствие, которым я всегда восхищалась, приводит меня в ярость – это еще кое-что новое, что я чувствую сегодня.
– Что значит «смягчающие обстоятельства»? Почему они не называют это резней? Убийством?
Он говорит, что они не единственные. Его глаза медленно встречаются с моими, как будто простой поднятый взгляд отнимает у него всю оставшуюся энергию. В Вайоминге несколько газет выразили поддержку белым горнякам. Многие считают, что они были в своем праве.
– Как они могут такое говорить? Это было убийство, все это знают!
– Садись, Джейкоб. Я знаю, что ты сердишься. Я тоже был зол.
Я сажусь.
– Я думал о том, что сказал Уильям, – говорит Нельсон. – Я поспешил отклонить его приглашение, но не думаю, что он ошибается, желая помочь. Подобные массовые убийства будут продолжаться, если мы ничего не предпримем.
Я спрашиваю, означает ли это, что он присоединится к Уильяму в Сан-Франциско.
– Нет. Но Уильям сказал мне, что в таких местах, как бассейн Бойсе, Калифорния и Орегон, люди пытались подать в суд на город за зверства, совершенные против китайцев. Я думаю, что мои усилия должны быть применены здесь, нужно сделать что-то подобное.
– Значит, ты подашь в суд на Рок-Спрингс?
– Я постараюсь. Но, надеюсь, я буду не один.
Под его взглядом я сжимаюсь. Он верит в добрую волю других. Для Нельсона ошибки исправляются сами собой, потому что это мировая справедливость. Он думает обо мне, как о человеке, который может быть частью этой доброй воли и справедливости, а я нет, не могу. Я дитя, рожденное в мире, где до сих пор преобладало зло. Как еще, по-твоему, я оказалась тут, перед тобой? Вот что я хочу спросить.
Я говорю ему «нет». Я говорю ему, что не могу.
Он говорит, что разочарован.
– Это не моя страна, – напоминаю я ему.
– Думаешь, это страна кого-то из нас? Люди, живущие здесь сейчас, жили здесь не всегда. Эта земля была украдена, и воровство превратилось в спорт. Люди, захватившие эту землю, не думают ни о ком, кроме себя, о собственном выживании.
– Прости, – говорю я ему. – Я верю в то, что ты хочешь сделать. Только я не могу помочь тебе сделать это.
– Потому что тебе все равно?
В этот момент мне нужно, чтобы Нельсон посмотрел на меня с иным выражением, не тем, что сейчас на его лице: жалость, разочарование от исчезновения хорошего, смелого человека, которым он меня считал.
– Потому что я уезжаю с Уильямом в Калифорнию, – слышу я свой голос. – Я собираюсь найти Шесть китайских компаний и попросить их отправить меня домой.
Его лицо не меняется. Мы могли бы находиться в этой комнате годами, и все, что мы знаем – это мы и то, что умирает между нами.
– Когда ты уезжаешь? – В его голосе нет интереса.
– Через три дня.
– Понятно.
– Ты считаешь меня глупым? – теперь я спрашиваю его.
– Нет. Я думаю, ты эгоист.
Забавно – даже после всего, что я пережила, это кажется больнее всего. Я понимаю, что мое лицо кривится в гримасе. Теперь я не более чем сорняк. Теперь я бесполезна. Я не должна этого говорить. Я знаю, что не должна этого говорить. Но его слова, его быстрое суждение о моем характере что-то у меня забрали. Еще кое-что возникает впервые: потребность оправдать себя.
– Как ты смеешь называть меня эгоистом? – спрашиваю я, зная, что мои слова приведут нас туда, откуда мы никогда не вернемся. – Когда сам все это время виделся с ней? Она же одна из них. Откуда ты знаешь, что она не чувствует то же самое? Если про вас узнают, ты действительно думаешь, что она пойдет ко дну вместе с тобой? Нет, она скажет, что ты надругался над ней. Она назовет тебя китайским язычником, просто очередным узкоглазым, который удовлетворил свои звериные желания к очередной невинной белой женщине!
Наступившая тишина может поглотить меня. Нельсон встает и идет к двери.
– Пожалуйста, уходи, Джейкоб.
Я не двигаюсь. Разве он этого не видит? Если мир так легко делился на белых и небелых, то от этого никто не застрахован. Всегда будут те, кто у власти, и те, у кого ее нет.
– Уходи, – кричит он на этот раз, и это последнее, что происходит впервые в этот день происходящих впервые вещей: я в первый раз вижу его таким и знаю, что он тоже способен на гнев, и на злобу, и на насилие. Я встаю,
