Я бы отомстила ему. Я бы наполнила его тело мертвой гниющей рыбой. Я бы запихала его в корзину и сбросила ее с холма в океан.
В этой фантазии я всегда побеждала. Но полагаю, именно поэтому опасно жить в фантазиях. Потому что все это время я не готовила себя к правде: что на самом деле мы с Джаспером больше никогда не встретимся.
Он мертв, а я нет. Он мертв, а я нет. Он мертв. А я нет.
Это должно было стать облегчением, это должно было стать освобождением. Это должно было стать удовольствием триумфа – знать, что Джаспера постигла та же смерть, на которую он отправил так много девушек. Я жду этого чувства, готовясь к свободному, ничем не скованному дыханию, которым я стремилась дышать после всех этих лет. Но все не то. Наоборот, это просто новость о еще одной смерти, еще одной жизни, угасшей из-за меня. Я не скорблю о нем. Я оплакиваю ту себя, которой пришлось с ним встретиться.
Чего мне бояться теперь, когда угроза Джаспера исчезла? Кто такая Дайюй без своего злодея? Кем я буду теперь, когда могу быть кем угодно?
Последний ответ в письме Уильяма, еще один, которого я не ожидала: госпожа Ли больше не работает в борделе. Ее место заняла Жемчужина.
Жемчужина. Та крошечная девочка, которая плакала в повозке в день, когда нас обеих забрали из барракона. Казалось, она никогда не сможет перестать плакать. И это та девушка, женщина, которая сейчас заправляет борделем?
И еще новость об изгнанной Ласточке. Все это время я считала, что она была верной девушкой госпожи Ли, следующей, кто займет ее место. Я помню ее голос, то, что она сказала во время нашего последнего разговора. «Но по крайней мере изнутри, как госпожа, я могу сделать намного больше. Отсюда я могу сделать для этих девушек больше, чем снаружи». Я была так зла на нее. Я не слышала эту фразу, по крайней мере, не в том смысле, в каком сейчас ее слышу, когда знаю то, что знаю. Изнутри, как госпожа, она могла сделать гораздо больше. Что она планировала?
– Ты знаешь, – говорит Линь Дайюй. – Ты всегда знала. Тебе было слишком больно это видеть. Я не виню тебя. Я чувствовала то же самое.
Да, я знала. Ласточка, которая всегда пыталась защитить нас от худших из мужчин, которая принимала их тела в свое, чтобы нам не пришлось. Она хотела остаться, получить власть госпожи.
Разрушить бордель изнутри. Вместо того, чтобы убегать от своей судьбы, как я, она предпочла встретить ее.
– Но она не стала госпожой, – напоминает мне Линь Дайюй. – Почему она не стала госпожой?
Она права. Произошло что-то такое, за что госпожа Ли отвернулась от Ласточки. Что изменилось?
– Птица держит в клюве цветок, – декламирует Линь Дайюй. – Клювик ее закрыт на замок.
Моя свобода, должно быть, стоила Ласточке ее собственной. Сбежав той ночью, я также доказала вину Ласточки – то, что она действительно знала о моих планах. Все эти дни, когда я доверялась ей во время стирки, все эти легкие улыбки и добрые взгляды – как госпожа Ли могла не заметить нашу дружбу в месте, где дружба не могла выжить? Ласточка, которая никому ни слова не сказала. Она доверилась мне, а я отдала ее прямо в руки госпожи Ли. Мои намерения и мои действия были совершенно разными. Я всегда буду девочкой, разрывающей кузнечика на куски.
Теперь я вспоминаю, как дважды писала имя Ласточки, думая, что каждый раз изобразила его правильно. Но каждый раз ошибалась. Как бы я его ни писала, я так и не поняла ее. А еще более важно, что я не замечала собственных слабостей.
Смогу ли я когда-нибудь стать такой же цельной? Смогу ли когда-нибудь быть с собой в единстве? Я не писала идеального иероглифа уже несколько месяцев. Возможно, я этого не заслуживаю.
В список вещей, которые я потеряла, я добавляю себя.
22
– Ты обещала, – снова напоминает мне Линь Дайюй. – А обещание есть обещание.
Обещание действительно является обещанием. Но отличается ли оно от того обещания, которое дали мне родители, что они всегда будут рядом со мной? Или от того обещания, которое они дали себе, что сделают все, что в их силах, чтобы помочь тем, у кого нет власти? Оба были обещаниями. Оба были важны. Мои родители были хорошими людьми. Они любили меня. Но у них было более высокое призвание.
Наставник Ван рассказал мне о внешней красоте, которая соответствует внутренней. Он учил меня, что сердце уже знает искусство, а рука просто слушается. Каллиграфия и жизнь добра, красоты, правды – все это одно и то же, я начинаю это понимать. Я так долго цеплялась за маленькие кусочки мудрости, которые дал мне наставник Ван, и использовала их, чтобы осветить мою жизнь в темные моменты. Но я никогда не знала, как их использовать, только следовала за символами на странице. Мои родители, Ласточка, даже Нельсон, были людьми, которые крепко держались за кисть и пропускали через себя правду, страсть и честность. Это были люди, которые следовали своему сердцу.
Стремлению. Идее.
Однажды я задумалась, смогу ли простить своих родителей за то, что они оставили меня в полном одиночестве. Я задавалась тем же вопросом о Ласточке. Теперь я понимаю, что единственный человек, которого я должна простить – я сама.
– И я надеюсь, что меня ты тоже простишь, – говорю я Линь Дайюй.
Она прищуривает глаза, сжимает мои руки своими острыми пальцами.
– Не делай этого, – говорит она. Я никогда раньше не видела ее такой злой. – Если ты это сделаешь, пути назад уже не будет.
– Мы всегда можем уехать следующим летом, – говорю я Линь Дайюй. Но сейчас людям нужна помощь. И я знаю, что могу помочь.
– Это даже не твой дом, – рычит она, вставая. Ноги босые, кулаки сжаты. Она в ярости, дымится. – Это не твой город, не твоя страна, не твой язык. Ты забыла, кто ты? Твой дом – Китай. Твоя семья – Китай. Все, что ты знаешь, это Китай. Ты попала сюда против своей воли. Почему ты решила остаться с этими людьми?
– С нашими людьми, – говорю я. – Китайцы умирают. Китайцы погибли. Кем бы я была, если бы не помогла?
– Раньше тебя это не волновало, – плачет она. Я не боюсь, что кто-нибудь ее услышит. Ее никто никогда не слышит. – Почему сейчас? Почему! Это из-за
