зеленого, его ноги были устроены, как ножки затейливого стула. Я никогда раньше не видела таких больших кузнечиков. Я схватила его за заднюю лапку и побежала домой, желая показать его родителям. Мы могли бы содержать его в качестве домашнего питомца, кормить его, пока он не вырастет до размера маленькой кошки. Я ворвалась в наш дом с протянутой рукой.
Но когда мои родители подошли посмотреть и я подняла руку, в руке ничего не было. Я больше не держала кузнечика, только его заднюю лапку. Спеша, чтобы показать родителям кузнечика, я бежала слишком быстро, оторвав его ногу от тела. Это мог быть ветер, это могли быть мои руки, дергавшиеся во время бега. Или, может быть, кузнечик на полпути решил, что жизнь без одной ноги лучше, чем какая-либо иная судьба, и поэтому, дернувшись всем телом, он оставил лапку не толще ресницы, которая в какой-то момент содержала в себе всю силу в мире. А теперь ничего.
После того, как это случилось, мама вырвала ногу кузнечика из моих пальцев и положила ее на подоконник, где та сморщилась и свернулась на солнце. Я смотрела на нее до конца дня, задаваясь вопросом, сможет ли она вернуться к жизни, если я буду смотреть достаточно пристально. После невыносимого обеда отец спросил меня, чему я научилась в тот день. Я заплакала. Я не убийца и не плохой человек, настаивала я. Мне было нужно, чтобы они мне поверили. Я сказала, что просто хотела показать им кое-что потрясающее.
Моя мать была мягка. «У тебя были хорошие намерения, – сказала она, – но твои действия подвели тебя. Отныне, Дайюй, ты должна усвоить, что эти две вещи никогда не могут быть разделены. Какими бы ни были твои намерения, ты также должна думать о своих поступках и действовать, исходя из истины. Если полагаться только на что-то одно, это не сделает тебя хорошим человеком. Понимаешь?»
– Как ты могла спасти этого кузнечика? – спросил мой отец. – Если ты действительно считала, что это было так потрясающе, как ты сказала?
Я подумала об этом. Я так сожалела о случившемся.
– Я могла бы нести его двумя руками, – сказала я им, сложив руки вместе. – Я могла бы бежать немного медленнее или просто идти. Я могла бы вернуться домой и отвести вас к канаве, чтобы вы посмотрели на него.
– Или, – сказала моя мама, – ты могла бы продолжать жить своей жизнью, вообще не касаясь его.
Ее предложение ошеломило меня. Как бы другие узнали о кузнечике, если бы у меня не было доказательств? Но я не попросила у них объяснений. Лапка на подоконнике к тому времени побурела и затвердела, и мне надоело говорить о кузнечике, оплакивая его кончину. Она, в конце концов, исчезла с подоконника, была сметена и выброшена вместе с остальными мертвыми вещами в нашем доме.
Глядя на письмо Уильяма, я думаю, что начинаю понимать ответ. Это неважно, если бы у меня не было доказательств существования кузнечика. Если бы мои намерения и действия всегда совпадали, мне бы никогда не понадобились доказательства. Мои родители пытались научить меня, что в таком мире, как этот, есть только я и мое слово.
И тогда меня охватывает непреодолимая печаль обо всем, что я потеряла. Мои родители никогда не были просто моими родителями. А еще они были людьми, которые работали ради того, во что верили. Они верили в меня, поэтому работали, чтобы хорошо меня воспитать. Они верили в семью, поэтому создали любящий дом для всех нас. И они верили в порядочность людей настолько, что это стоило им жизни. Их намерения и действия всегда были одним целым. Именно это делало их хорошими, и именно этому они пытались научить меня.
– Убирайся оттуда, – говорит голос Линь Дайюй из места, которое я, кажется, помню. – Двигайся, мы должны двигаться!
Ее голос – это веревка, обвивающая мою талию. Я позволяю ему потянуть меня назад сквозь время, землю и океан, пока снова не оказываюсь на раскладушке, в каморке, в магазине.
Мои родители мертвы. Я никогда не увижу их вновь в этой жизни. Мои родители мертвы.
Она начинается в животе: глубокая тоска, которая проходит через все мое тело. Это скала, которую нельзя сдвинуть, солнце, которое садится в последний раз, ветер, который никогда не перестанет завывать. Я скучаю по ним. Я люблю их. Я провела с ними недостаточно времени. Я пытаюсь закрыть глаза, забыть образы их последних мгновений и вместо этого представить их рядом со мной, их тепло, мерный ритм их дыхания. Я бы сделала все, чтобы они вернулись ко мне. Услышать, как мама снова произносит мое имя, и знать, что, что бы ни случилось, мое имя в ее устах защитит меня от всего, что бы ни случилось.
Я сворачиваюсь в клубок в темноте, прижимая письмо к груди. Я позволяю себе заплакать. Линь Дайюй плачет вместе со мной, она всхлипывает, пытаясь ухватить ртом воздух. Нам обеим знакомо это чувство. Мы обе чувствуем одно и то же.
– Ты сегодня выглядишь бледным, – сказал мне Нам позже тем утром. – Ты заболел?
Я говорю ему «нет», мне просто плохо спалось этой ночью. Он разрешает мне взять выходной.
– Съешь немного мускусной дыни, чтобы охладить тело, – говорит он, прижимая тыльную сторону ладони к моему горящему лбу. После этого я смотрю, как он приводит в порядок настойки йода на полке за прилавком. Я чувствую к нему глубокую привязанность. Вот человек, который просто пытается сделать все, что в его силах. Каждый из нас просто пытается сделать все, что в наших силах.
21
– Почему ты не изучаешь карту? – спрашивает Линь Дайюй. – Почему ты не упаковала вещи для нашего путешествия? Мы все еще едем в Бойсе завтра, верно? Верно?
Я не знаю, что ей ответить.
– Ты обещала, – умоляет Линь Дайюй.
– Да, – говорю я ей, желая, чтобы она заткнулась.
Было время, когда я, согнувшись в корзине с углем и пропитанная собственной мочой, воображала месть Джасперу. Я тогда была младше, поэтому у слова не было названия. Но в промежутках между кошмарами и бодрствованием, когда мой лоб упирался в край корзины и я могла закрыть глаза, я представляла будущее, в котором мы с Джаспером встретимся снова. Я была сильной, могущественной, уверенной в себе. Я была точным воплощением самого правдивого и сильного произведения каллиграфии, которое когда-либо существовало. Даже ветер не мог сбить меня с ног. А Джаспер был маленьким, сморщенным существом.
