– красноватая дымчатая синева заката, заключённая в шёлке. Я сделала нам пару тисовых посохов вроде тех, что носили менады[23] Вакха. Я увенчала наши копья сосновыми шишками и обернула лентами и плющом. Украшений мы не надели, но сбрызнули себе руки и грудь измельчённым жемчугом. Индиго сбрызнула себя духами. Я обычно не наносила духи, но сегодня открыла ладонь навстречу изящному стеклянному сосуду и атласному распылителю, окутываясь плотным ароматом зелёных яблок. Длинные вьющиеся волосы, ниспадавшие мне на грудь, я подвязала лентой цвета кости. Волосы были не мои, но Индиго не догадалась.
Я помнила, как она смотрела на меня – её взгляд был полон любви, а голос – так нежен, что я почти полностью потеряла желание уезжать.
– Ты счастлива, – сказала она.
– Конечно же, счастлива, – ответила я. Мне хотелось, чтобы она улыбнулась, и потому я добавила: – Я ведь с тобой.
Её глаза засияли.
Прежде чем отправиться на вечеринку, я в последний раз посетила Тати. Перед тем как войти, я услышала её пение – пронзительную мелодию, смешанную с мычанием и рычанием. Когда я вошла, она принюхалась, и её спина распрямилась на подушках.
– Я сохранила твою тайну, – сказала она, покачиваясь взад-вперёд, а потом запела: – Я чую запах сладкого мяса и золотой дорожки жира нежного ягнёнка… Я помню то, что не должна была узреть… медовые капли, сложенные руки и дубовый саван…
– Тати, – снова позвала я, чувствуя, как сжалось в груди. – Хочу, чтобы ты знала – я люблю тебя.
Мне хотелось лишь обнять её, прижаться щекой к её костлявому плечу. Она любила нас и бросилась на эту любовь, как на клинок. Тати вдруг резко прекратила петь.
За спиной я услышала, как Индиго поднимается по ступеням. Сколько бы она ни говорила о феях и их лёгкости, у неё была тяжёлая смертная поступь. Я почти уже отшатнулась, оказалась на полпути к двери, положила ладонь на дверную ручку, когда Тати резко вскинула голову. И хотя она ослепла, я почувствовала связь между нашими взглядами, когда она прохрипела:
– Тебе нужно было сбегать быстрее.
Я не могла сказать, что ей нет нужды беспокоиться, что я уже в процессе исчезновения из Дома. Я закрыла дверь за пару мгновений до того, как Индиго увидела меня. И сквозь скрежет дерева по дереву я услышала вздох Тати:
– Я опоздала.
Гости наводнили сады Дома Грёз.
Во владениях Индиго не было вечеринок с её шестнадцатого дня рождения, и любопытство заставило весь наш остров отозваться на приглашение.
Сады были украшены гирляндами огней. Высокие столбы, словно колонны в храмовых руинах, стояли под липами. Мраморные столы были уставлены ледяными скульптурами и небольшими белыми тортиками, а целые пирамиды яблок и башни бутылок шампанского стали стеной, разделяющей сады и Иной Мир. В центре танцевальные площадки были похожи на огромный зеркальный пруд, а стробоскопы и музыка переплетались с рододендронами и сиренью.
Я не могла сказать, сколько здесь было людей. Я чувствовала, как воздух сжимается между их телами – вот и всё, чем они были для нас, собранная материя, расходившаяся, когда мы с Индиго проходили сквозь них.
Таков был мой дар ей. Этой ночью мы были божествами пиров. Мы поднимали наши тирсы[24] и касались звёзд безумием. Священная одержимость затуманивала глаза наших одноклассников, ослабляла их уста чистым чудом, окрашивала их кости в первобытные цвета, и они бросались навстречу музыке. Веселье срывало вуали и обостряло свет, и в тот миг я наконец поняла, почему магия нас так сильно любила. Мы ошибались. Дело было не в том, кем мы были, а в том, что мы были…
Юными.
С пушистыми пёрышками, с мягкой кожей, с молочными зубами – юными. Нетронутые и прозрачные, с ясным взглядом там, где взрослые видели горечь и тени, мы различали язык, который ещё возможно перевести в свет. Мы были так юны, что даже когда наши кости росли, мы по-прежнему мечтали, по-прежнему творили чудеса при свете дня. Мы могли падать и не ломаться. Могли творить алхимию музыки, давать ей плоть, позволять ей касаться беспокойных душ. Наша юность была так могущественна, что она просто не могла длиться вечно, иначе поглотила бы нас без остатка.
Вот почему магия целовала наши синяки, лелеяла наши сердца, а потом отсылала нас в путь. Магия надеялась, что мы пронесём её эхо в мир, и нам никогда не предначертано было остаться здесь.
Эта истина разбила мне сердце, хотя я и понимала её теперь. В конце концов, чудо порождает чудо, и вечно играть в его границах означало, что мы никогда не узнаем, как далеко можем зайти сами по себе. Я оказалась зажата в клыках этой истины, когда Индиго коснулась моей руки.
– У меня для тебя подарок, – проговорила она. – Я трудилась над ним целую вечность.
Подняв голову, я поняла, что мы ушли в сторону от пиршества и теперь стояли на каменистой тропе. Я была готова и к этому, и к тому, что наступит позже. Мой автобус уже скоро отправлялся, билеты ждали меня. Кулон-скворец с рубиновыми глазами у меня на шее сверкнул. Я почувствовала легчайшее касание его трепещущих крыльев, словно он собирался взлететь.
Я последовала за Индиго во мрак, в Иной Мир, в царство, которым мы некогда правили. Я последовала за ней в тени яблоневых цветов и огромного дуба, вверх на башню, где мы проводили так много залитых солнечным светом чудес. На крыше она подняла большой прожектор и осветила корявый ствол и корни дуба.
А когда я узрела то, что планировала Индиго, то поняла предупреждения Тати.
В ту ночь я последовала за Индиго в Иной Мир.
И больше оттуда не вышла.
Глава тридцать вторая
Жених
Я уставился на тело в стеклянном гробу.
Отвращение и ужас коснулись меня, но лишь как спутники чего-то гораздо более страшного – холодного, ужасающего разочарования. Я был отвратителен сам себе, но вид трупа раздражал. Потому что вот и всё, чем он был, – телом, гниющим в темноте.
Я надеялся, что тело окажется прекрасным, сохранившимся, как принцесса из какой-нибудь сказки, – с шеей белой, точно лилия, каскадом чёрных волос и твёрдой припухлостью яблока, разрывающей линию горла. Но то, что покоилось в гробу, было уродливым. Целая минута прошла, прежде чем я сумел испытать жалость.
Пряди чёрных волос налипли на череп. То, что прежде было полными губами, стало коричневой прорехой. Покрытые пятнами, изъеденные временем руки сжимали ключ
