в форме скворца – близнеца того, что был зажат в моих пальцах. Сквозь сгнившее платье проглядывали пожелтевшие кости.
– Ты, должно быть, Лазурь, – проговорил я. – Я о тебе наслышан.
Иной Мир застонал.
Я отодвинул оставшийся неловко прибитый брезент. Вся сцена была замаскирована с такой небрежностью, что я мог лишь поразиться самоуверенности Индиго. Она знала, что её никто не тронет, и даже не попыталась скрыть содеянное.
– Ты тоже совала нос в её тайны?
Я коснулся золочёных краёв гроба, и земля под ногами содрогнулась. Ещё один лепесток памяти в моей голове опал.
Вот что обещал мне Дом. Если я найду Лазурь, то узнаю, куда ушёл мой брат. Узнаю, как отправиться за ним. Я закрыл глаза и потянулся к образу…
…Вижу маленький деревянный гробик, пахнущий сосной. Вижу крохотный клочок искусственной травы. Наблюдаю из теней лестницы, как мать снимает фотографии, выбрасывает одежду в чёрные мешки для мусора, заявляет, что мы никогда больше не будем говорить о нём.
«Он мёртв. Мой брат мёртв».
Я напряг свои мысли, желая, чтобы какой-то иной образ поправил меня, какое-нибудь воспоминание, что я видел его лицо в глубинах другого шкафа. Но такова была единственная правда. Я должен был бы испытывать облегчение, но незавершённость преследовала меня, словно призрак. Было что-то ещё, нечто такое, что требовало засвидетельствования.
Грохот заставил меня отдёрнуть руку от гроба.
– Отойди от неё.
Я направил фонарик в сторону голоса. Индиго стояла меньше чем в десяти футах от меня. Её речь была невнятной. Она пошатывалась, всё ещё борясь с действием успокоительного. Слёзы струились по её лицу, а в руке подрагивал пистолет.
Медленно я поднял руки.
Луч фонарика скользнул по её пернатому телу. Сейчас она была больше красавицей, чем чудовищем. Дикие расширившиеся глаза. Взгляд создания, загнанного в угол. Она хватала ртом воздух, тяжело дыша, и перья её платья вздымались и опадали, словно вторая шкура.
Я заговорил было, но захлопнул рот, остановив своё инстинктивное желание рассказать ей сказку. Это была филиппинская легенда о небесной деве в крылатом платье, которая часто купалась с сёстрами в чистейшем пруду, а за ней шпионил охотник. Охотник выкрал платье небесной девы, и она, без возможности улететь домой, стала ему женой. Мне стало больно. Даже если бы я сорвал пернатое платье с кожи Индиго и спрятал его под шаткими половицами чердака, я бы не смог удержать её. И я не знал, почему даже теперь, когда я узрел её истинную форму – окровавленную морду и оскаленные клыки, – я всё ещё чувствовал нить, протянувшуюся меж нами.
Неужели так и чувствовали себя жёны Синей Бороды, когда он охватывал руками их шеи? Неужели их улыбка таяла, когда они осознавали не только, кем был он, но и кем были они сами? Простыми людьми, годными лишь для принесения в жертву.
– Индиго…
– Отойди.
Она навела пистолет, щёлкнула предохранителем. Я прыгнул в сторону, но поскользнулся на мокрой листве и врезался в стеклянный гроб. Фонарик выпал у меня из рук, покатился по стеклянной панели, высвечивая шелуху из панцирей насекомых, загнутые жёлтые косточки пальцев, прижимающие ключ в форме скворца к впалой груди Лазури.
Я приподнялся.
– Не двигайся, – приказала Индиго.
Мои руки были распластаны по стеклу. Я смотрел вниз, прямо на ключ-скворца на трупе. Ветер закричал в ветвях дуба над головой.
– Ты действительно этого хочешь, Индиго?
– Молчи.
– Это не ты.
Индиго рассмеялась.
– Но ты не знаешь меня. – И всё же её голос надломился. – Я думала, ты… – Она осеклась. – Неважно. Уже неважно.
Я не боялся смерти, но в эти последние мгновения чувствовал себя обманутым. Я нашёл Лазурь, и всё же моя собственная память осталась незавершённой. Я что-то упускал.
Луч света скользнул по трупу, выхватив кулон со скворцом, всё ещё яркий, с блестящим драгоценным камнем в глазу. Где-то в недрах Дома Грёз умирала Тати, но её песня соскользнула с её костей и достигла меня здесь:
«Синеглазый скворец – для Индиго, красноглазый скворец – для Лазури. Не перестань я однажды искать – никто никогда бы не умер…»
Скворец на груди трупа смотрел на меня синим глазом.
Я поднял ладони со стеклянной панели.
– Что ты делаешь? Я же сказала не двигайся…
Я заглянул в лицо своей жены и проговорил:
– Лазурь. – Её руки дрогнули, немного опустились. – Я вижу тебя, Лазурь.
Глава тридцать третья
Лазурь
Невозможно забыть тот миг, когда красота обращается в ужас.
Сначала я увидела красоту: гроб из стекла и серебра, а его соединения были украшены каллиграфией из завитков плюща и скворцов. Такой саркофаг можно было бы использовать для выставления останков святого. Я видела такое будущее – белое стёганое покрывало внутри, пожелтевшее от телесных выделений, кости, отделившиеся от сухожилий, проваливающиеся в щели между атласом и стеклом. Стеклянный гроб удержит всё это воедино.
Навсегда.
– Что это?
– Мой дар, – ответила Индиго, касаясь моей щеки. – Здесь наше место, Лазурь. Вот как мы покинем мир смертных навсегда. И навечно останемся в Ином Мире.
В ушах зазвенело. Много лет я мечтала о том, что Индиго ведомо нечто такое, чего я не знаю. И что когда она говорила о том, как мы трансформируемся, то не имела в виду… вот это.
Индиго шагнула ко мне, необъятная, как небо, усыпанная звёздами, бесконечная; чёрные волосы сливались с ночью. Она протянула костяную рукоять отцовского охотничьего ножа.
É'leos.
Милосердие.
Индиго считала, что стеклянный гроб был её величайшим даром. Но для меня её величайшим даром была вера в то, что я могу быть чем-то гораздо большим, чем была на самом деле. Благодаря ей я верила, что была человеком, который что-то заслуживал, человеком, для которого сама судьба создала уютный, очерченный звёздным светом карман. Вид охотничьего ножа прорезался сквозь всё это.
Иной Мир вокруг нас плакал. Небо содрогалось от молний. Вдалеке едва были различимы визгливый смех гостей и яростное хлопанье шатров. Слёзы Иного Мира обжигали мне лицо.
– Что мы друг другу сделали, Индиго?
Я редко плакала, но сейчас громкие тяжёлые всхлипывания прокатывались по груди. Я оплакивала девочку, которую мы звали Пак. Оплакивала парня, которого хотела любить. Оплакивала мою мать, Тати и себя саму. Но больше всего я оплакивала Индиго, потому что она была потеряна, и я не могла спасти её из этого мрака.
– Разве не видишь? – улыбнулась она. – Никто не пробудит нас поцелуем, когда мы уснём. Мы останемся нетронутыми, навечно, вросшими в корни. В наших артериях прорастут поганки, и муравьи
