— Отпустите, — попросил Иванов, — она все равно ни на что не годится...
— Э-э-э... — господин Дурново погрозил пальцем. Наверное, ему все же было стыдно, потому что жест выглядел неубедительно. — Кстати, вы у нее самая крупная рыбка.
— Хорошо, — обрадовался Иванов. — Поэтому я вас и прошу.
— О чем же? — Брови господина полицмейстера — левая, изломанная шрамом, и правая, прямая, как шпала, — полезли было вверх.
— В вашей работе она пропадет, — торопливо объяснил Иванов. — Еще больше запутается. О пистолете же она не сообщила.
Господин Дурново понимающе кивнул.
— Я сам подкинул его, — признался он, — чтобы привязать вас крепче, но потом появился наш комиссар, все запутал, и дело приняло другой оборот. Впрочем, я сегодня великодушен, пусть... пусть... — В следующее мгновение он забыл, для чего начал фразу. Сладострастно пожевал губами и облизнул их. Мельком взглянул в окно на вечный лес. Потом оборотил взгляд на Иванова, словно припоминая суть разговора. — Пусть она тоже едет... — С губ слетела слюна.
— Спасибо... — удивился Иванов и даже заработал внимательный кивок господина полицмейстера. Что бы это означало?
— Не за что, друг мой, не за что, — ответил он. — Человек есть не то, что он думает, а что он делает.
— Полностью с вами согласен, господин генерал. — Иванов подумал, что на этот раз ему удалось обмануть его.
Господин Дурново только поморщился:
— Не усложняйте себе жизнь. Будьте естественней. Живите так, словно впереди у вас сто лет, только так можно выжить.
— Я полностью с вами согласен, господин генерал, — повторил Иванов. Он почему-то обрадовался, словно с души свалился камень. Он подумал, что с остальным в этой жизни он как-нибудь разберется.
— И правильно делаете, — согласился господин Дурново, — а теперь прошу, — и галантно пригласил к выходу.
— Вы меня приятно удивили... — признался Иванов.
— Тьфу-тьфу-тьфу, — господин Дурново поплевал через левое плечо, — сглазите...
Иванов только улыбнулся. Вряд ли господин полицмейстер теперь мог обмануть его. Между ними давно возникла тайная симпатия, которую господин полицмейстер, ввиду своего положения, не мог озвучить.
* * *
— Прошу сюда не смотреть, — господин Дурново загородил широкой спиной поворот направо, — и сюда тоже. — Его голос приобрел официальные нотки.
Стены, увитые черной паутиной. Из труб беззвучно вырывался парок. В мутном колпаке одиноко горела лампа. В ее свете ноги покойников вполне соответствовали обстановке.
— Мрут как мухи, — посетовал он. — В основном нелегалы-азиаты... эмигранты...
— Чего ж так? — спросил Иванов, краем глаза все же заглядывая в проемы стен.
Закопченный кафель мерцал равнодушно и мертвенно, как в операционной. Пахло дезинфекцией. Из бетонных мешков тянуло трупным холодом.
— Не успеваем хоронить, — посетовал господин Дурново.
Дальше подвалы напоминали операционную. Стены были выложены все той же белой плиткой.
— Особо опасных мы держим в стерильных камерах. Буйных — в звукоизоляционных.
Сын сидел в звукоизоляционной, перед которой дежурил охранник.
Перед тем как ее открыли, господин Дурново откупорил бутылку воды и, неся ее перед собой, как букет, вошел в камеру.
Когда охранник вывел сына, он не мог ступать. Оперся о стену. Жадно прочищал горло пузырящейся водой. Борода сбилась в нечесаный ком. Из камеры пахнуло конурой.
— Интеллигенция всегда слаба... — не скрывая брезгливости и оборачиваясь к Иванову, заметил господин Дурново.
Сын дико повел глазами. В его облике появилось что-то первозданное, словно этой камеры как раз и не хватало для его мировоззрения. Выгоревший чуб вяло упал на глаза.
— С вашей помощью, — саркастически заметил Иванов, хлопнув сына по спине. — Не перестарайтесь...
Потом он понял, что ошибся.
— Не надо ссориться, господа, — вмешался сын. — Со мной все нормально. Я чудесно выспался.
Оказывается, он даже сохранил чувство юмора. Потянулся так, что хрустнули суставы.
— Ну вот видите... — обрадовался господин Дурново, — не так страшен черт... — подспудно он извинялся перед ними.
— Они меня поили соленой водой... — пожаловался сын и перевел дыхание.
В детстве он его напугал — простудил почки, искупавшись в Морозовском ручье. Он сам отвез его в госпиталь на противоположный берег Мотовского залива, и в течение нескольких лет следил за его болячкой, которая, в счастью, не перешла в хроническую форму.
— Уходим! — быстро произнес Иванов и подтолкнул сына к выходу. Он побаивался, что господин Дурново передумает, а сын сотворит какую-нибудь глупость.
Они миновали длинные прохладные подвалы с каменными мешками, где лежали мертвецы, и вышли на улицу. Жаркое долгое лето катилось к закату, постепенно переходя в не менее сухую долгую осень и затем — в морозную, бесснежную зиму, заканчивающуюся слякотной весной.
Господин Дурново, мягко, по-отечески, глядя в их лица, подал руку Иванову:
— Не забудьте, мы очень гуманны и сдержанны...
— Я не забуду... — пообещал Иванов.
Вялое рукопожатие раздражало его точно так же, как и излишне крепкое.
— Насчет нашего договора... — начал господин Дурново, — я вас очень попрошу...
— Не обещай им ничего, — вдруг вмешался сын. — Они не давали мне спать... Ваш человек очень изобретателен...
Иванов вопросительно посмотрел на генерала. Теперь он понял, почему у сына такие воспаленные глаза. Господин полицмейстер отвернулся, словно не имел к этому никакого отношения.
— Полиция во всем мире одинакова, — буркнул он. — Что вы от меня хотите?
— Я не ожидал от вас... — сказал Иванов в полпаузы.
Господин полицмейстер только пожевал губами, еще больше отворачиваясь от Иванов.
— Но я ни на что не согласился... — добавил сын, в его глазах промелькнула та ярость, что свойствена была и Гане в минуты раздражения.
У сына была своя логика, и он пытался сообщить ему об этом. Иванову стало стыдно. Он почувствовал, что предал его. Предал в компании с Изюминкой-Ю и с господином полицмейстером, который, несмотря ни на что, все равно будет делать свое дело. И все-таки он сам оказался на стороне господина полицмейстера. Об этом надо было подумать.
— Мы потом об этом поговорим, — ответил он сыну.
— ...Все-таки вы не забудьте, — оживился господин Дурново. — Тайно я всегда за демократию...
Они понимали друг друга. Они знали жизнь, знали, что игры кончаются где-то здесь, в сырых подвалах, и говорили на одном языке. На языке, которого сын не понимал, и надо было дать ему время пожить, чтобы он тоже все понял, научился обобщать, привык к языку жестов и недомолвок.
Сын безучастно посмотрел себе под ноги. Он всегда делал так, когда ненавидел кого-то.
— Спасибо, — ответил Иванов. — Все-все, идем, — он еще раз, словно понукая, хлопнул сына по спине, — идем... — и подтолкнул к воротам, за которыми, наверное, все еще дремал часовой.
— Ваши документы... — напомнил господин Дурново.
Они остановились около кухонных отбросов. Воробьи, вспорхнув, облепили ветки ближайшего дерева, глядя на них оттуда глазами-бусинками.
— На двоих? — спросил, оборачиваясь, Иванов и увидев злополучную папку с посеребренным вензелем.
— На всех... — дипломатично уточнил господин Дурново. Лицо его сделалось застывшим. Казалось, таким образом он еще раз просит извинения. — Бланки. За подписью Януса-президента на общественных началах...
Знак особой гарантии, и это надо было оценить.
— Спасибо, — сказал Иванов. — Вы меня постоянно удивляете.
— Работа такая, — пожал плечами господин полицмейстер, снова протягивая руку в знак прощания.
— Я понимаю, — сказал Иванов.
К рукопожатию добавилось уважительное потряхивание руки.
Сын отошел и все так же молча изучал асфальт. Языком ощупывал потрескавшиеся губы. В детстве, рисуя, он так же помогал себе языком. Но теперь эти движения у него были совсем иными, словно он проверял у себя передние зубы.
— Я не говорю суеверно "до свидания", — произнес, глядя на Иванова, господин полицмейстер. На его мундире уже переливались две черные бабочки, а где-то над макушкой нет-нет да и мелькала еще одна. Или Иванову это только казалось?
— Я тоже, — ответил Иванов, — послушайте. — И господин полицмейстер внимательно посмотрел на него, слишком внимательно, слишком пристально. — Прощайте...— Он не нашелся, о чем спросить, он только подумал, что господин полицмейстер и в последний момент не разочарует его.
— Надеюсь, в переносном смысле, — заметил господин полицмейстер, все еще удерживая его руку в своей руке.
— Да, — ответил Иванов, освобождаясь от его ладони и цепкого взгляда, и пошел к сыну.
Господин полицмейстер сыграл свою роль. Сыграл до конца, чтобы оставить легкое недоумение окрика издали, что, казалось, относится не к тебе; грома, что прокатывается за далеким лесом; случайного прохожего, не напавшего в темноте. "Может быть, он просто пожалел нас?" — гадал Иванов. Даже его бабочки казались ему симпатичными. Сейчас, когда он уже не видел лица господина Дурново, он испугался, что ошибался все эти три дня, ошибся в своем чувстве к нему, которое напоминало ему в господине полицмейстере отца, и о котором он почти забыл или свыкся с мыслью, что забыл. Но оказалось, что он ничего не забыл, и он подумал, что с годами он сам становится никудышным сыном. Он даже забыл, что был им когда-то. А господин Дурново напомнил ему об этом, и ему было приятно, что где-то в груди у него рождается теплое чувство.
