— А времени у нас много? — спрашиваю я.
Борис берёт со стола ВИДпроектор и включает запись видеосеанса.
Голограмма — с прикрытым фоном, будто тот, кто связывается, не хотел, чтобы увидели, откуда он говорит. Человек на голограмме молод, напряжён. Круглое розовое лицо — в красных пятнах: так люди волнуются. Говорит быстро и тихо:
— Эльба, приём. Говорит ракетоносец «Святой Пётр». В настоящий момент мы идём к вам и находимся в тридцати расчётных часах пути.
Вытирает потный лоб, сглатывает. Шмыгает носом, будто демонстративно вдыхает. Говорит — и голос срывается, становится тонким:
— Мы идём уничтожать концлагерь, это приказ Земли. И вас. Вы — предатели, я знаю. Вас раскрыли. Вы — подонки, но я не могу так… не могу участвовать в казни людей. Мы одной крови всё-таки. Поэтому говорю: бегите. Заприте шельм, возьмите вездеход, я знаю, у вас есть — бегите, чем дальше, тем лучше. Минимум сто километров, лучше — больше. И я постараюсь потом прислать за вами спасателей Обороны. Пусть вас судят на Земле, а не так. Всё. Надеюсь, вы поняли.
И сбрасывает вызов. Слушая, я успеваю сделать вывод и прикинуть варианты.
— Я понял, — говорю я. — Вы теряете время, Борис, а времени мало. Нужно действовать очень быстро и чётко. Будешь слушать шедми?
— Тебя? Конечно!
— Вам надо готовить вездеход, — говорю я. — Грузить воду для людей и самих людей. Подумать, как разместить как можно больше пассажиров. Шедми в пустыне делать нечего: мы в любом случае не переживём этот день, поэтому рассчитывать на нас нет смысла. Если экипаж ракетоносца даже засечёт вездеход с орбиты, они подумают, что вы бросили нас и сбежали, как советовал этот юноша. Они вряд ли станут прицельно уничтожать вас.
Люди смотрят на нас круглыми глазами. Борис качает головой. У Сони и Ларисы на щеках — капли, слёзы: им больно.
— Нет, — говорит Лариса.
— Да, — возражаю я. — Вы уйдёте в пустыню, а мы — по воде. Вы все забыли про Море. Оно мерзкое, но это вода, годная для жизни. Шестьдесят-семьдесят линий мы успеем проплыть за остаток времени. Думаю, этого хватит: глубина нас спасёт, как спасала всегда. И вряд ли нас засекут с орбиты: мы рассредоточимся.
Элгрэ толкает меня плечом. Люди несколько секунд потрясённо смотрят на меня. Вдруг Лариса обнимает меня за шею и прижимается губами к моей щеке:
— Хэлгушка, ты гений! Это выход!
Я глажу её по волосам, пытаюсь улыбнуться:
— Я учился в Академии. Я учился хорошо — и у ваших тоже, и у людей учился.
Борис качает головой:
— Нет. Будет ударная волна. Она пройдёт семьдесят линий за несколько секунд. А потом — цунами…
Я усмехаюсь:
— И эта мутная лужа единственный раз в истории станет похожа на Океан Шеда.
— Шедми, который боится волн, даже очень высоких — дохлая селёдка, а не шедми, — подхватывает Элгрэ.
— А ведь не все смогут плыть так быстро и в таких условиях, — задумчиво говорит Ангрю. — Среди родичей есть больные и раненые. И те, у кого слабовата подготовка.
Я смотрю на неё, раздувая ноздри: надо дышать:
— Я знаю. Но выбора нет. Я бы предложил людям взять самых слабых с собой, но в пустыне они точно погибнут, а в Море у них есть шанс.
Ангрю опускает глаза:
— Ты прав.
— Я прав. Будите ребят.
Они на миг складывают ладони, убегают. Я смотрю на Бориса:
— Я тоже пойду?
Он кладёт ладони мне на плечи:
— Орка, прости.
— За что?
— Мы больше ничего не можем, — говорит он, кусая губы. — Мы не можем помочь вашим больным. Защищаться не можем.
Я говорю как можно мягче:
— Очень много лишних слов. Не надо. Собирайтесь. Чем быстрее мы отсюда уйдём — тем у нас больше шансов. Помни: нельзя обесточивать станцию, оставь включенными фонари, кондиционеры и систему жизнеобеспечения, не складывай солнечные батареи: с орбиты станция должна выглядеть обитаемой.
Он кивает, мелко, часто:
— Да, Орка. Да. Да.
Я снимаю его руки. Касаюсь его волос. Мой брат-человек, будто войны никогда не было…
— Всё. Работай. Время утекает.
И бегу в наш отсек. Там я нужнее.
Никто из шедми уже не спит. Гул голосов. Все пытаются собраться: заворачивают в пластик и запаивают флешки с важными записями, собирают вещи — какие-то крохотные вещи, которые можно нести на себе… Мои ноздри закрываются сами собой, но я заставляю себя дышать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Ко мне, прихрамывая, подходит Нихэй из Тоцу, с Северо-Запада. Его ноздри сжаты так, что их не видно, но лицо спокойно. Он протягивает мне запаянный пакет.
— Орка, — говорит он тихо, — я не поплыву. С тех пор, как мне прострелили лёгкое, не могу погружаться надолго… и сил мало. Но это не должно пропасть. Это палеонтологическая летопись Шеда, последние разработки моей погибшей группы. Это — о нашей биологической истории, о наших предках, о нашей сути. Больше подтверждений не будет, понимаешь? Планеты нет, новые раскопки невозможны. Это всё, что сможет нам помочь понять себя, это очень важно для наших детей. Возьми, не потеряй.
Я глажу его по щеке, смотрю в его лицо. Он не опускает глаз. Забираю пакет, распарываю подкладку комбеза, вкладываю пакет между двумя слоями плотной ткани — и тут меня окликает Хирмэ.
— Орка! Возьми ещё, — и протягивает микродиск. — Мои дневники… и стихи.
— Манта, почему? — удивляюсь я. — Ты-то — почему?
Он печально улыбается.
— Я слишком цивилизованный. Этакая аквариумная рыбка. Никогда особенно не занимался спортом. Не уверен, что выживу… а тексты… ну, просто с тобой будет надёжнее. Я прошу.
Я беру его книгу и прячу туда же, где научный труд Нихэя. Заклеиваю суперклеем. Никогда не думал, что душа может болеть так сильно — будто лучехват переваривает её заживо. Наверное, это похоже на ад древних.
Чувствую взгляд. Вижу Амунэгэ, который стоит, скрестив руки на груди.
— Брат, — говорю я ему, — трижды прости. Мы должны оставить здесь твой памятник.
Амунэгэ чуть заметно печально улыбается краешками губ:
— Брат, памятник — тут, — и указывает на карман комбеза. — Новый памятник, переделанный. Трёхмерная модель. Не беспокойся по пустякам. Если я доплыву, мы установим его на Океане Втором. Если нет… не судьба.
Вокруг меня — те, кто хочет остаться, те, кто не уверен, что доплывёт, отдают сильным парням флешки, запаянные диски для трёхмерной печати, ВИДголы, свои судьбы, свою работу, то, что должно остаться нашим детям. Хиро стоит у аквариума с мерцающими медузами, поглаживает стекло — на её шее, на шнурке, стеклянная ампула с полипом, единственная надежда сохранить работу. Динглэ, открыв рабочую программу, с лихорадочной быстротой копирует документы на микродиск, листает, листает, листает… Кые и Лахан из Дакю на Океане Третьем стоят в сторонке, прижавшись друг к другу: два больных подростка, которым не доплыть, они слишком юны, ещё ничего не успели, им нечего сохранять. Пытаются улыбаться.
Время прощаний.
Я проталкиваю воздух в лёгкие. Он густой, он тяжёлый, я дышу им, как смолой.
— Шедми! — кричу я. — Торопитесь! Уходим на берег!
Мои братья и сёстры выходят в знойную душную ночь, в тусклую темень и жёлтый свет фонарей. Море блестит в электрическом свете, как миска с желе — прибой лениво облизывает кромку песка, глубокий штиль. У пирса замер катер людей — убогая жестяная лохань, которую и катером-то называть срамно. Погребальная ладья — больше эта штука никак не использовалась.
Я кричу:
— Братья, сёстры, послушайте меня! Говорит Армада!
Становится тихо. Чтобы меня было лучше видно и слышно, запрыгиваю на кнехт, к которому пришвартован катер.
— Важно! — кричу я. — Мы должны плыть, не теснясь в косяк, чем дальше друг от друга будем — тем лучше, меньше шансов засечь с орбиты. Цунами после взрыва разнесёт ещё дальше, но это не должно вас волновать: Армада знает, как получить доступ ко всем вживлённым маячкам родичей. Как только будет возможность, я найду. Даже тела. Клянусь.
Все молчат. Смотрят на меня. Множество глаз, в них — свет фонарей.
