Вошла Черо. Увидев меня, она отставила в сторону тарелку с едой, которую держала в руках, и бросилась ко мне, чтобы обнять.
— Плачь, сколько хочешь, — прошептала она.
Поверх ее плеча я заметила, как возле входа появился Грипнер и прищурился. Посмотрев на меня, он ободрительно кивнул. Глазами, затуманившимися от слез, я отыскала Сунхильду. Она тоже плакала. Когда Черо меня отпустила, Сунхильда заняла мое место. Все это время Грипнер стоял возле входа, кивая и сочувственно улыбаясь. Так и повелось. С этого момента началось мое исцеление.
Отныне, когда бы я ни плакала, а это случалось часто, рядом всегда кто-то находился, чтобы утешить меня. Черо больше не пыталась казаться строгой, вернее, строже, чем она была на самом деле. Разговаривала она со мной ласково, посоветовав представить горе как стаю птиц, которая вот-вот поднимется на крыло и улетит навсегда. Даже дитя, которое все больше и больше времени проводило рядом со мной, играя, научилось обнимать меня, когда я начинала лить слезы. Подражая Сунхильде и Черо, она гладила меня по спине своей маленькой ручкой и покачивалась вместе со мной, спрятав личико у меня на груди. Только Грипнер никогда меня не обнимал, но часто подходил, чтобы постоять рядом, иногда возложив свою узловатую ладонь мне на голову.
Все время, когда я не оплакивала Сигурда и Гуторма, я проводила с Сунхильдой. Она заставляла меня двигать руками и ногами, подолгу и в разных направлениях. И как бы я ни отчаивалась, она оставалась весела и уверена в том, что я скоро встану на ноги. Если мои успехи и не оправдывали ее ожиданий, она ничем не давала мне этого понять. Сунхильда была само терпение. Казалось, что, кроме благополучия моего и ребенка, ее ничто не заботило, и я не могла надивиться самоотверженности и самопожертвованию, безграничным и искренним. Я часто обещала себе, что, как только вернутся силы, стану достойной ее ученицей.
Вечерами я вышивала на длинном неокрашенном куске ткани. Это Черо попросила, чтобы я поведала таким образом собственную историю, вплоть до смерти Сигурда и Гуторма. Вначале сердце мое не лежало к этому делу, потому что я не слишком хорошо умела выводить узоры нитью. К тому же мне показалось скучным вышивать крохотные фигурки так, как мне показала Черо. А ведь я и представить себе не могла, как стану изображать тела дорогих мне людей, охваченные пламенем погребального костра. Я так медленно вышивала, что финальный рисунок отодвигался на неопределенное время. Но я не смела даже подумать о том, чтобы разочаровать Черо после всего, что она сделала для меня, поэтому мои непослушные пальцы покорно старались выполнить свою работу.
Для того чтобы изобразить отобранные мною события, я разграничила кусок ткани на квадраты, каждый шириною с мою ладонь. Это дало мне сто квадратов, по двадцать пять в четыре ряда по всей ширине отреза. И в каждом квадрате я вышивала события так, как они мне представлялись. Сначала я изобразила своих предков, которые покинули северные земли и переправились через великую реку в поисках плодородных мест. Я воспроизвела, как они обрабатывали землю, строили, молились, собирались вокруг своих очагов, чтобы поднять питьевые рога за богов и поделиться друг с другом мечтами о богатом и мирном будущем. Затем я показала римлян, которые напали на них и многих взяли в плен, чтобы сделать рабами или солдатами. Изобразила оставшихся в живых бургундов, которые строили новый дом в Вормсе и обращались к Гундахару, своему королю, брату моего отца, за защитой и утешением.
Чтобы вышить все это и многое другое, мне понадобилось двадцать квадратов и вдвое больше вечеров. Закончив эту часть своей работы, я почувствовала, как со мной произошло что-то странное. Пальцы мои пересказывали те истории, что я слышала из уст отца, братьев и наших работников. Я всегда внимала им с интересом и сочувствием, но только теперь, размышляя над каждым из этих событий во время работы, я поняла, что они непонятным образом стали для меня реальными. Как будто взяв в руки ткань, которая перестала быть бесцветной, я превращалась сразу в двух человек. Пока один из них вышивал, без устали и быстро, второй проживал жизнь, изображенную в каждом квадрате, сражался в каждой битве, держал руку над каждым замершим сердцем бургунда, пролившего кровь ради своего народа. Я слышала боевые кличи и ржание лошадей, звук скрещиваемых мечей и крики женщин и детей. Я ощущала их боль, их муки, их страхи как свои собственные. К тому времени, когда я добралась до квадрата, изображающего отца, я уже ощущала себя не столько его дочерью, сколько ровесницей. То же самое я чувствовала и по отношению к матери, такой молодой и радостной, безразличной к черному покрову, скрывавшему от нее будущее. Я ощущала ее желание облегчить и успокоить жизнь отца как свое собственное желание. И вот этот серьезный, грустный мужчина и юная беззаботная девушка вдвое моложе его поженились. И я была там. Я находилась рядом, когда мои братья появились на свет, сначала Гуннар, потом Хёгни. Даже во время собственного рождения я стояла рядом, наблюдала и ощущала смесь боли и радости, которую испытывала моя мать, слышала голос пожилой женщины, принесшей меня со словами: «На этот раз девочка!» Видела разочарование отца, сменившееся радостью, когда он заметил улыбку на лице матери.
Вышивая, как Гундахар пытался занять Бельгию, я тоже была рядом с ним, но не ребенком, а взрослой, как теперь. Я своими глазами видела, как армия Аэция явилась, чтобы наказать Гундахара за то, что он хотел того же, чего хотят все мужчины: собственную твердыню, свои земли, безбедную жизнь для своего народа. Я была свидетелем того, как по просьбе Аэция гунны напали на Вормс. Перед моими глазами разворачивались битвы, горели дома, умирали люди, лилась кровь, разбивались мечты. Я находилась рядом с Гундахаром, когда он умирал, и с отцом и его людьми, когда он вел переговоры о том, чтобы Аэций сохранил жизнь немногим уцелевшим бургундам. И я вместе с отцом душила одолевавшую меня ненависть к врагу, к которому приходилось обращаться с этой просьбой. Я вместе с отцом изображала униженность и смирение, сдерживала гнев, горевала о смерти брата. Все это я переживала в собственном сердце, и оно ожило и наполнилось чувствами. Мало-помалу в моем теле поселилась новая душа, взамен той, что умерла. И эта душа была так не похожа на ту, прежнюю, что меня иногда одолевал смех от мысли, что такое могло произойти со мной. Во мне теперь жила душа всего моего народа, все его надежды. Они влились в меня под ритмичную работу моих пальцев, заполнили пустоту, которая возникла после смерти любимых мною людей. Они насытили и умиротворили меня, сделали старой, но и стоящей выше времени, наделили мудростью. Мне показалось, что я начала понимать источник чудесного самопожертвования Сунхильды. Ее тоже наполняла душа ее народа и все его прошлое. Но она этого не осознавала, да и я бы не поняла, не доведись мне пережить все эти страдания, смерть внутри жизни, которые и подготовили меня к принятию такого знания.
И когда я добралась до своей собственной истории, мое горе стало казаться мне уже не столь всепоглощающим. Теперь я с гордостью каждый вечер показывала Черо свою работу. Правда, она не заметила, что, воспроизводя эти события, я приобрела память поколений. Она хвалила вышитые фигурки, которые становились с каждым разом все красивее и живее, но все внимание по-прежнему уделяла попыткам заставить меня заговорить. Для нее только это могло подтвердить мое исцеление. Заглядывая мне через плечо, она спрашивала: «Кто этот ребенок? Что делает этот человек? Чья кровь здесь пролилась?»
Я же лишь молча смотрела на нее, недоумевая, как она не понимает, что это я была этим ребенком и этим человеком, и это моя кровь льется во благо моего народа. Не получив ответа, она вздыхала и уходила по-прежнему озабоченной.
Сунхильду же и Грипнера, похоже, мое молчание совсем не беспокоило. Не могу сказать, что оно беспокоило и меня, потому что благодаря молчанию я научилась слушать и смотреть. Теперь, когда я сидела в зале за столом, мне хватало всего лишь одного слова от Грипнера или Черо, чтобы понять, о чем именно они думали. Иногда же мне не нужны были и слова. Молчание отражало покой моей души, и в этом состоянии я без труда угадывала мысли и настроения других людей. Например, я раньше Сунхильды понимала, что Черо начинала уставать от ее детской болтовни, и тогда брала девушку за руку и уводила ее из зала. Я знала, когда Грипнер чувствовал себя старым и бесполезным, и тогда подходила к нему и садилась рядом. Иногда он просил у меня мою вышивку и, несмотря на плохое зрение, отыскивал квадрат с изображением того, как Сигурд поднимается в горы, и подолгу на него смотрел. И тогда я чувствовала, что он ждет возможности поговорить со мной наедине об этих событиях в жизни Сигурда. Но ему еще долго не удавалось этого сделать. Грипнер редко выходил на улицу, потому что почти ослеп, да и спина не давала ему покоя. А дома уединиться не получалось, — Черо, предоставив Сунхильде и нескольким слугам работу по хозяйству, всегда находилась рядом с мужем, чтобы позаботиться о нем.
