— Один из пленных показал нам твоих братьев, и я легко их нашел. Гуннар геройски сражался со мной, сначала молча, но потом, поняв, кто перед ним, он крикнул: «Так вот до чего дошло? Теперь гаут бьется с гаутом?» И под пристальным взглядом Аттилы, вонзая клинок в его тело, я ответил ему: «Сейчас гаут гауту враг, но, может быть, так будет не всегда. Среди нас живет женщина, которая ищет смерти для Аттилы, чтобы гауты снова стали братьями». И Гуннар упал с улыбкой на лице, клянусь тебе, Гудрун. Мне не удалось успокоить сердце второго твоего брата, потому что пока я с ним бился, откуда ни возьмись, появился Орест и убил его.
Дальше Эдеко двигался в полном молчании. Я вслушивалась в ритм безостановочного хода его коня и ни о чем не думала. Эдеко обогнул хижину раз двадцать, прежде чем заговорил снова.
— Я понимаю, что сейчас не время рассказывать тебе о битве, но мне может не выпасть другого шанса, поэтому воспользуюсь этим. Я буду краток, хотя мне бы хотелось обсудить с тобой многие детали. Попытайся выслушать и запомнить все, что я тебе скажу. Ты поймешь позже, когда придешь в себя, — Он помолчал, будто ожидая возражений, затем продолжил: — Мы двигались вдоль Рейна, и многие города покорились нам. Аттила был очень доволен и уверен в том, что это принесет нам победу. Но, дойдя до Орлеана, мы наткнулись на отпор величайшей армии из всех виденных нами: римляне, франки, бургунды, вестготы… да, Гудрун, даже вестготы, старинные враги Аэция, вышли с ним против нас.
Много крови было пролито обеими сторонами, но все же мы оказались более сильным противником. Именно в это время твои братья… были убиты. Вскоре после этого погиб Теодорик, король вестготов. И тогда вестготов обуяла ярость, и, несмотря на долгий бой, стали они биться так, как не бился ни один смертный. К концу дня Аттила начал поговаривать о поражении, сначала в гневе, потом со смирением. С наступлением ночи он приказал нам поставить повозки в круг и вошел в этот круг с теми, кто был ему дороже всего. Он велел нам готовиться к смерти. Нас окружали враги, и Аттила считал, что они в конечном итоге заморят нас голодом. Для себя же он соорудил погребальный костер из седел, собираясь зажечь его утром и взойти на него, чтобы никому из врагов не досталась честь умертвить Аттилу своим оружием. Затем он так красноречиво говорил о своей жизни и о том, как распорядился ею, что некоторые из нас плакали.
Когда приблизился рассвет, он приказал каждому из нас поведать о своей любви к нему, чтобы в те минуты, когда мы больше всего боялись за собственные шкуры, нам пришлось хорошенько подумать над тем, чем нам так дорога жизнь Аттилы.
Но когда солнце взошло, мы выглянули из-за повозок и поняли, что вестготы, франки и римляне отвели свои войска. Аэций, должно быть, нашел способ вернуть гаутов домой, и нам стало ясно, что он приглашал и нас к отступлению. Почему Аэций дал нам эту возможность — до сих пор остается для меня загадкой. Вероятно, он решил обменять эту свою щедрость на великие блага в будущем. Я сказал Аттиле, что, скорее всего, это меч войны повлиял на разум Аэция. Я все время думал о том, что будет с тобой теперь. Если Аттила верил, что меч приносит ему удачу, не станет ли он винить его и Гудрун в своих поражениях?
Дозволенное бегство — большее бесчестье, чем поражение в битве, но Аттила дорожит своей жизнью не меньше любого другого и поэтому отдал приказ отступать. И за всю эту долгую дорогу домой Аттила не проронил ни слова. Подойдя к городским воротам, мы узнали новости гораздо хуже. Ты знаешь, Аттила пообещал Феодосию, что откажется от земель к югу от Дуная. Но когда Феодосий умер и его место занял Маркиан, Аттила снова потребовал земли себе. Отправляясь в поход, Аттила оставил довольно большую армию, чтобы присматривать за этой страной. До нас добрался гонец с сообщением о том, что Маркиан со своими войсками истребил большую часть наших людей и снова присоединил провинцию к Восточной империи. Удивительно еще, что Маркиан не пошел сюда и не взял город Аттилы!
Услышав эти вести, Аттила тут же велел одному из воинов отправляться в город и убедиться, что ты сидишь в своей хижине. Говорю тебе, Гудрун, то, что известие о поражении вызвало у него желание проверить, где ты, напугало меня несказанно. Затем, не сводя с меня глаз, он приказал остальным держаться от тебя подальше и ни при каких обстоятельствах не говорить с тобой до тех пор, пока ты не придешь в его дом и не увидишь мертвые головы. Нам просто повезло, что ты опоздала. К тому времени все любимцы Аттилы уже находились внутри, а я выехал для выполнения приказа, который он отдал специально для того, чтобы отослать меня подальше. Те люди, с которыми я разговаривал тогда, когда передавал тебе предупреждение, стояли слишком далеко от Аттилы, чтобы слышать его приказ. Во всяком случае, они ничего мне не сказали, когда заметили, что я говорю с тобой. Аттила, пославший за мной позже, сообщил, что доволен твоей реакцией. Эти слова наталкивают на мысль, что меня он тоже больше не подозревает.
Я даже не представляю, что он предпримет дальше. Мне неизвестно, по-прежнему ли он собирается жениться на тебе. Но ты можешь быть уверена: я изо всех сил буду убеждать его в том, что меч еще принесет удачу, как и та женщина, которая передала этот дар богов. Я предпочту видеть тебя замужем за другим, чем отверженной… или мертвой.
Я сказал все, что хотел, Гудрун. Охранник, место которого я сейчас занял, — мой должник, потому что я спас его жизнь на поле боя. Он вскоре вернется, а ты должна поспать. Тебе скоро понадобятся все твои силы. Помни: тебе ни в коем случае нельзя входить в дом Аттилы или его опочивальню, если до этого дойдет, с грустным лицом и опухшими глазами. Ты должна оставаться безразличной к тому, что видишь во дворе. Мы слишком близко подобрались к цели, чтобы совершать ошибки.
Будто бы ожидая от меня ответа, Эдеко еще немного постоял рядом, затем тронул поводья и уехал.
Я же продолжала сидеть за завесой и смотреть в черноту ночи.
Сабаудия
16
Я думала, что душа моя умерла, когда любовь Сигурда казалась мне утраченной безвозвратно. Но теперь я точно знаю, что тогда душа у меня только страдала. Она была слаба, черна и беспомощна, но все-таки жива. Истинная же смерть постигла ее, когда Гуторм вошел в мою спальню, размахивая мечом, который подарили ему при рождении, но который он до этого ни разу не брал в руки. Вот когда наступила истинная смерть моей души, но поняла я это гораздо позже. В тот момент душа моя покинула тело, и я застряла где-то между сном и бодрствованием, не силах даже определить, действительно ли Гуторм убил Сигурда или мне это все приснилось. Явь ли это или сон, в который я с каждым мгновением погружалась все сильнее? Да, я кричала, но даже муки мои казались мне ненастоящими. Я была всего лишь зрителем, наблюдавшим из какой-то серой бездны, через которую все мы проходим, когда разум уже отступает, а сон еще только брезжит вдали. И поэтому, перестав страдать, в этой зловещей пропасти, где не нужно отделять явь ото сна, я обрела спокойствие. Там, в забытьи, я и осталась, мертвой для жизни и живой для смерти. Так продолжалось долго, наверное, целую вечность. Нельзя сказать, что я совсем не соприкасалась с внешним миром. Иногда сознание возвращалось ко мне, но все, что видела и слышала, я воспринимала как часть своего сна…
Вскоре после убийства Сигурда и Гуторма в зале зажгли факелы. Я думаю, это сделал Хёгни. Кто-то пришел ко мне, наверное, это тоже был он, заключил меня в объятия и что-то говорил. Только я не слышала слов, а лишь ощущала движение теплого воздуха возле уха. А потом в зале поднялись крики, суета, плач, торопливые шаги, но я не обращала на это внимания. Затем появился свет, кажется, наступил день, а с ним возникли еще шаги и голоса. Я чувствовала, как вокруг меня в спальне собирается толпа, но не помню, чтобы видела лица.
Затем наступила тьма, снова свет, и меня вывели в зал, где бок о бок лежали два тела, покрытых белой тканью. Я поняла, что женщины усадили меня рядом с телами. Одна из них сказала:
— Мы пришли обрезать их ногти, чтобы враги не могли наслать на них проклятья.
А другая произнесла:
— Ее надо заставить поплакать.
И тогда одна из женщин приподняла ткань с маленького тела, и я увидела лицо Гуторма. Я помню, как в голове мелькнуло: «Ах, какое у него славное круглое личико, и как сладко он спит!» Потом кто-то из женщин взял мой подбородок и мягко повернул голову к большому телу. Я почувствовала, что все смотрят на меня с ожиданием, но не понимала, чего они от меня хотят. Кто-то отдернул ткань, и я заметила, что губы Сигурда как всегда чуть приподняты в уголках. Я подумала: «Наверное, сны унесли его туда, где ему хорошо. Если бы я только могла быть с ним!» И тут я внезапно оказалась вместе с Сигурдом на тропинке, ведущей к камню-лошади. Мы шли вместе, окруженные березами и солнечным светом. Вдалеке я разглядела Гуторма и уже собиралась показать его Сигурду, как вдруг услышала громкий крик и снова очутилась в зале. Ко мне летела Брунгильда. Она растолкала окружавших меня женщин и бросилась на тело Сигурда. Сжала его лицо в ладонях и покрыла поцелуями. И в своем полубезумном состоянии я была счастлива видеть, что он не ответил на ее поцелуи. Тогда она положила голову ему на грудь и зарыдала. Женщины столпились вокруг и попытались оттащить валькирию, но мне хотелось сказать им: «Оставьте ее, она тоже его любила». Однако слова отказывались выходить из моего рта, и это тоже меня радовало, поскольку доказывало, что я все еще во сне.
