Осенью 1823-го Вяземскому и самому довелось побывать в роли драматурга (кем он только не был за свою жизнь…). Директор московских театров Федор Кокошкин попросил его написать «оперу-водевиль» в одном действии для бенефиса своей жены, актрисы Львовой-Синецкой. Вяземский отвечал, что не признает в себе никаких драматических способностей, но готов сочинить для водевиля стихотворные куплеты, если кто-нибудь состряпает пьесу. «Состряпать» он попросил Грибоедова; тот охотно согласился и взял на себя всю драматическую часть. Но сюжет пьесы, получившей название «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом», явно придуман Вяземским, — дело происходит в Польше, на сцене — смотритель польского почтового двора пан Чижевский, его дочери Антося и Лудвися, польские костюмы, польские танцы… Работали соавторы быстро и весело, часто за бутылкой шампанского. Музыку написал 25-летний Александр Верстовский. Водевиль был поставлен 24 января 1824 года в Москве, в доме Пашкова; 1 сентября его увидели петербургские театралы. Ни Вяземский, ни Грибоедов никакого значения своему детищу не придавали — имен авторов на афише не значилось, Вяземский иронично назвал водевиль «калмыцким балетом», а Грибоедов даже не пришел на премьеру. «Кто брат, кто сестра…» выдержал всего семь представлений, четыре в Москве и три в Питере.
В августе 1823-го в Остафьево на два дня приехал погостить Вильгельм Кюхельбекер, поэт и соученик Пушкина по лицею, странный и немного забавный, простодушный и вместе с тем умный и трогательный человек. Он читал Вяземскому свои стихи и трагедию «Аргивяне». «В трагедии, право, много хорошего, — отметил князь. — В хорах, занимающих в ней важное место, встречаются даже и красоты возвышенные… В других мелочах его также много хорошего. Вообще, талант его, кажется, развернулся». Кюхельбекер думал издавать журнал. «Надобно будет помочь ему и, если начнет издавать, то возьмемся поднять его журнал, — писал Вяземский Жуковскому. — План его журнала хорош и европейский, материалов у него довольно, он имеет познания. Кажется, может быть прок в его предприятии». Этот замысел потом претворился в жизнь — в альманах Кюхельбекера и Владимира Одоевского «Мнемозина» Вяземский дал еще доваршавское «Послание к графу Чернышеву в деревню», «Прощание воина», эпиграммы и куплеты из водевиля «Кто брат, кто сестра…».
Кюхельбекер поселился в Москве — приходил к Вяземскому за советом и помощью. Надо было устраивать его на службу. Появилась идея перевести Пушкина из Кишинева в Одессу, под крыло только что назначенного новороссийским генерал-губернатором графа Воронцова; Тургенев взялся хлопотать, и дело устроилось как нельзя лучше, Сверчок перебрался в Одессу… В августе князь получил от него письмо, где тот просил переиздать «Руслана» и «Кавказского пленника» и «освятить» их прозой, «единственной в нашем прозаическом отечестве». В планах самого Вяземского — серия хрестоматий зарубежной прозы, создание Общества переводчиков (Жуковский — немецкие переводы, Дашков — итальянские, Блудов — английские, Вяземский — французские); князь начал переводить отрывки из Руссо, Дидро, Фенелона, Лагарпа, Массильона… Снова задумался он об издании своих сочинений книгою (ни одной книги у него до сих пор не было). Он перечитывает девятый том «Истории» Карамзина, следит за событиями в Европе (Испания… освободительная война в Греции…). Получает приглашение сотрудничать в парижском журнале «Revue Encyclopedique»[32] и специально для него переводит на французский 111 строк «Негодования»… Публикует восемь стихотворений в «Новостях литературы» и одиннадцать — в «Дамском журнале» князя Шаликова. Наконец-то вышел из печати том стихов Дмитриева с многострадальным предисловием Вяземского… Снова театр, очень много театра («обыкновенно из ложи переходим в ложе»). Лето — осень 1823 года выдались для него горячими. От сумрачного уединения двухлетней давности не осталось и следа. К счастью, и нервические расстройства, бессонница и «меланхолия», атаковавшие его летом 1821-го и 1822-го, больше не объявлялись. Пока.
Напомнил о себе из Петербурга Рылеев — он собирал вторую книжку «Полярной звезды». И тут Вяземского будто кто под руку толкнул — он решил опубликовать в альманахе «Петербург» и «Негодование»… Для «Полярной звезды» он подготовил специальную редакцию «Петербурга», добавив несколько десятков строк. Хлопотать взялся неизменный Александр Тургенев, который одному ему известными способами припугнул цензора Бирукова. Тот согласился пропустить две трети «Петербурга», но финал — где «мысль смелая, богов неугасимый дар» и «свободный гражданин свободныя земли» — решительно вымарал. Пропали и многие вставки, сделанные автором специально для альманаха. «Негодование» не прошло ни в какую: цензоров затрясло уже при одном названии[33].
Вторая «Полярная звезда» вышла в декабре 1823 года. Оскопленный «Петербург» соседствовал там со стихами Жуковского, Батюшкова, Козлова, Федора Глинки, Дельвига, Кюхельбекера, Алексея Хомякова, В.Л.Пушкина, Плетнева, Рылеева. В обзорной статье Бестужев упомянул статью Вяземского о Дмитриеве в числе главных литературных событий уходящего года.
Публикация изуродованного «Петербурга» привела Вяземского в бешенство. Вообще он терпел от цензуры куда больше других русских писателей. Собственно, и поэтическую книгу свою князь не издавал именно потому, что в нее невозможно было включить лучшие его вещи. А так — что ж выдавать безделки?.. Его вполне устраивала слава рукописного и изустного поэта. «Нам только и можно лакомиться что рукописным, а печатное так черство, так сухо, что в горло не лезет», — замечал князь. Все, кто считали себя прогрессивными людьми, знали его «Негодование», каждый, кто ценил лихой юмор, переписывал себе его эпиграммы. Дамы восхищались мадригалами и «Унынием». Пушкин знал наизусть немаленький «Первый снег»… Число русских читателей было совсем невелико (средний книжный тираж тех лет — 1200 экземпляров, и этого вполне хватало. Три тысячи карамзинской «Истории» поражали воображение — это был супербестселлер). Так что все, кто хотел читать Вяземского, его читали и без всяких книг… А цензура… С ней воевать бессмысленно. Русские цензоры от века были бедой и посмешищем отечественной литературы. Почти по всем критическим статьям Вяземского прошлись их безжалостные ножницы, а самые острые стихотворения были опубликованы только через много лет после создания: «Негодование» — через сто три года, «Петербург» полностью — через сто семнадцать лет… (Кстати, в советские времена цензура не пропускала уже другие стихотворения Петра Андреевича — его религиозную лирику.) В конце 1822 года Вяземский даже вынашивал идею коллективной жалобы русских писателей на цензуру, «чтобы показать, что ценсура у нас руководствуется нелепыми причудами». Тем острее ирония судьбы: знать бы радетелям просвещения, что в 1856 году Вяземский сам встанет во главе русской цензуры… Он, конечно, рассмеялся бы, если бы кто-нибудь сказал ему об этом в двадцатых. Да и друзья его повеселились бы наверняка немало. Вяземский-цензор (и не просто цензор, а главный цензор)! Да это взаимоисключающие понятия…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
