забыла о нем, и самое ужасное — за игрой грызла ногти. Но потом все в точности повторялось: она садилась с ним играть, и, поскольку шахматист он все-таки был неслабый, Вероника забывала про него, увлекаясь игрой, но, как только все заканчивалось и он небрежным движением сметал фигуры, не дожидаясь, пока она поставит ему мат, и память, и любовь, и мука — все возвращалось к ней снова, а он уходил легким шагом прочь по тропинке, независимый, непобежденный.
В один из томительных полуденных часов, когда его не было ни в палате, ни в клубе, ни вообще в санатории, Вероника прибрела к любителям шахмат, которые указали ей на серьезного соперника, какого-то незамечаемого прежде мальчика. Она села с ним играть. Их окружили. Через несколько ходов она подняла голову и с удивлением посмотрела на своего партнера. Перед ней сидел черноволосый мальчик с большим унылым носом, ее ровесник, который, не переставая теребить пальцами свое большое красное ухо, пренебрежительно и мудро ухмыляясь, умело обыгрывал ее. Но, поставив мат, он внезапно оробел, растерялся и поспешил было ретироваться с глаз долой. Уязвленная Вероника, поверженная шахматная королева, удержала его. Жора извиняющимся тоном объяснил, что играет он буквально с пеленок, у него разряд, но пусть Вероника не огорчается — скорее всего, она была невнимательна, а он сегодня в форме. Вероника заявила, что она и не думает огорчаться. Так они познакомились с Жорой, который жил неподалеку от санатория, в двухэтажном доме с садом. Каждый день он стал приносить ей какие-нибудь подарки: браслет собственной чеканки, самодельный кинжал, свисток...
— Кончится тем, что он тебя украдет, — заверила ее Наташа. — Между прочим, правильно сделает. Хороший мальчик.
Веронике было все равно, хороший он мальчик или плохой. Она была к нему, как говорится, убийственно равнодушна, и Жора, принося свои подарки, казалось, каждый день искал подтверждения страшной догадке, что это у нее к нему навеки, не пройдет, всегда будет так же. Но временами он не мог понять, что на нее находило, почему Вероника, обычно безучастная к его стараниям расшевелить ее, вдруг оживлялась, была с ним ласкова, раскачивала качели до макушек елей, что-то кричала, заливаясь смехом. Нет, он не мог понять, что вдруг преображало ее и бросало к нему, чего это она хохочет — он вроде ничего смешного не сказал, за что она смело протягивает ему руку, рискуя выпасть из лодочки, и взъерошивает ему волосы. Он, если бы он был повнимательней, бедный Жора, он бы заметил, что солнце, которое вспыхивает на ее лице, взошло за его спиной. Арсен на теннисной площадке под качелями. Вот почему, понял бы горемычный Жора, будь он чуточку поискушенней, она прыгала с вышки в озеро: это Арсен в своей клетчатой рубашке, которую она замечала еще издали, как ястреб свою добычу, появился на берегу. Лучи того солнца и брызги того водопада, которые душа ее изливала на другого, иногда попадали на честного Жору, только и всего. В это лето все, оказывается, были невпопад влюблены, весь мир: Наташа в свою расцветающую юность, Арсен в Наташу, Вероника в Арсена, Жора в Веронику, а его самого любила маленькая соседка и ревниво смотрела из-за забора на Веронику, появлявшуюся в Жорином дворе, чтобы набрать Жориных груш, которыми Наташа позже угощала Арсена. Круг замыкался.
Больше не было ни Грига, ни Моцарта. Тощее поцарапанное пианино в зале Арсен приспособил для «Песни о Москве» и «Тбилисо», благородный инструмент страдал, как лев, запряженный в громыхающую телегу. Наташа сидела в кресле, покачивая носком лаковой туфельки, и высокомерно наблюдала, как трудится для нее Арсен, — играй, играй, милый, все равно ничего не выиграешь, ты герой не моего романа, даже озеро боишься переплыть... А вот Вероника не боялась переплыть для него озеро ни в грозу, ни в девятибальный шторм, ни в арктический холод, ни даже если б оно, озеро, воспламенилось — она все плыла и плыла и не могла доплыть. Она попросила, чтобы Арсен написал ей на память тему из своего великолепного концерта. «Пожалуйста», — сказал он, расставляя значки на разлинованной бумаге, хотя она и без того запомнила мелодию на всю жизнь.
Но что же еще, что видится сквозь проливные утренние лучи августовского солнца, когда все вокруг чутко дремлет и туман в горах съежился, тушуясь... Толпы деревьев, сонмы деревьев, точно они сами в себе бесконечно отражаются, оттого их так много и так велика протяженность пробуждения. Неистовые переплетения теней и веток, одно дерево с безграничным доверием переходит в другое, сплошное сновиденье, увешанное елочными шарами яблок. Птица снова пробует утренний воздух на прочность: «ти-вить!» — чистая кварта, «ви-ить!» — малая терция вниз. Ее голос так хорош, что не может быть лучше, это из ее горла выросла вся какая ни на есть на свете музыка, об этом подозревал и отец, когда бродил по предрассветным аллеям города со слезами в мечтательных очах, и мы обе, большая и маленькая женщины, верили, что эти чистые слезы были порукой верного сердца. Зеркальные идеальные яблоки, перемена декораций, перемена жизней — уже не ты, мама, твоя дочь занялась фруктами для того, кто спит за этим окном, он спит, когда Вероника, подтянувшись, выкладывает на подоконник яблоки, одно за другим, и каждое дар.
...Деловая, горящая на работе женщина Зоя заведует санаторским клубом и чахлыми талантами отдыхающих. Она заподозрила Веронику в укрытии от общественности способностей, приперла ее к стенке, и та, не выдержав могучего напора, созналась: да, тренькаю на фоно. «Вот и славно, вот и чудненько, так и запишем, — обрадовалась Зоя, — ты споешь под собственный аккомпанемент!» Но у Вероники, увы, голос никак не мог совокупиться со звуками шлягера, исторгнутого из фортепьяно предательской рукой. Не успела она и глазом моргнуть, как Зоя уже репетировала с ней номер для концерта под названием «Мой родной край». «Городок наш небольшой, — произносила Вероника, — но я очень люблю его». Тут-то, по замыслу режиссерши Зои, надо было подкупающе улыбнуться в зал. Улыбка не получалась. Зоя чувствовала, что настаивать опасно. Ну, ничего, поехали дальше. «С нашего балкона видны трубы нефтехимкомбината, — вяло продолжала Вероника, — вечерами мне кажется, что там, на горизонте, плывет большой пароход». Веронике в действительности так не казалось, так мнилось самой Зое. «У нас есть клуб, Дом пионеров, Дом культуры, кинотеатр, но самое главное — в пяти километрах от города серебрится на солнце великая Волга-река, про которую я сыграю