класс вместе с учительницей. Класс скинулся мне на подарок и преподнес все любимое: оперу Гуно «Ромео и Джульетта», лимонник в большом горшке и хорошие шахматы. Класс вместе с учительницей весело ввалился с мороза, началась суета с раздеванием и приготовлением стола, и тут пришла Света. Она принесла мне тщательно выбранный подарок: настольную лампу — свет, который бы все время напоминал мне о ней, и альбом Кете Кельвиц, о котором я мечтала. И тут я увидела, что ее слова о том, что ее ненавидят, справедливы. Класс изменился в лице. Класс, столпившийся в коридоре за моей спиной, вдруг примолк, собрался в комок, оделся сосредоточенно броней, как это бывало у нас перед забегом на сто метров на первенство области, класс стоял как единый монолит, а напротив стояла Света со своим светом, которая, оказывается, тоже сдавала деньги на общий подарок. Я сделала чуть заметное движение к Свете, чтобы взять подарок, и у меня было чувство, будто в эту же секунду меня крепко схватили за горло... Хлопоча на кухне, я услышала, как хлопнула дверь. Света ушла, пальто ее не было. Класс невинными и в то же время выжидательными глазами смотрел на меня. Рассадив своих товарищей и учительницу по местам и дождавшись, пока застучат ножи и вилки, я выскользнула из дома, скатилась по лестнице и побежала в парк. Я знала, что там увижу. Света лежала на снегу, и по лицу ее текли слезы. Она сказала:
— Ты видишь? Они вдруг предъявили мне ультиматум: или я уйду, или они все уйдут. — И замолотила кулаком по снегу. — Иди, иди, прогони их сейчас же!
— Но они мои гости, — сказала я, — разве я могу выгнать их из моего дома?
— А им меня — можно? Можно, да, можно?!
Она трясла меня за плечи, а я смотрела на нее и никак не могла решить эту задачу. Обычно, когда я стояла у доски, мне подсказывали. Сейчас было некому. Одна трясла меня за плечи, другие в это время ели пирожные и заводили пластинки.
Света сказала уверенно:
— Ты должна сделать выбор.
Я вернулась домой: двадцать пять пар глаз внимательно смотрели на меня, двадцать пять ртов, усмехаясь, пережевывали обиду, а наша классная, все поняв, вдруг проговорила:
— Ну-ка, сдвинем столы — танцы!
Потом она подошла ко мне:
— Почему ушла Светлана?
— Ребята ее прогнали, — ответила я.
Она поморщилась:
— Фу, как нехорошо. А где она?
Я взяла бутылку наливки и спустилась к Свете. Она сидела на заснеженном пне.
— Ну что, — сверкая глазами, сказала она, — так ты меня приглашаешь к себе или нет?
— Пошли, — сказала я.
— А они?
— И они тоже.
— Уходи, — сказала она и отвернулась.
Я протянула ей бутылку наливки и пару конфет:
— У меня день рождения, и я отмечаю его с тобой...
И ее вдруг обрадовала эта мысль: что они там сидят без хозяйки, а мы вдвоем пьем наливку в парке, и луна посылает нам свои бледные лучи. Мы выпили всю наливку. Я снова сбегала домой и увидела, что класс вовсю веселится в мою честь. Я взяла свои и сестрины коньки, и остальную часть вечера мы провели на замерзшей Волге, летя наперегонки вниз по реке к Липягам, навстречу своему туманному будущему.
...Наша дружба со Светой была, наверное, одним из первых уроков, которые преподала мне действительность, чья тайнопись в моей судьбе стала проступать как симпатические чернила сквозь шелестящие страницы книг, которые мы с ней читали. Но, кажется, я читала их справа налево, эти книги, ничего, кроме сюжетов, кроме самых поверхностных мыслей из них не вычитывая. Мы обе долго смотрели на Божий свет сквозь зарешеченные словами страницы, не понимая, не угадывая настоящего их смысла, жили между страницами, как засушенный лист. Время от времени я выныривала на поверхность к своему классу, чтобы добрать от него настоящего знания и опыта общежития. Но, покрутившись в водовороте легких дружб с одноклассниками, снова, как сухой лист, исчезала в прохладных глубинах собраний сочинений, чураясь собраний человеческих. И там и тут мне было одинаково неплохо, разве что Светин мир имел то преимущество, что в нем была сама Света, которая после восьмого класса покинула нас и поступила в музучилище, — и класс с облегчением вздохнул и вскоре о ней забыл, никакой пустоты после ее ухода не образовалось. Светино место за партой тут же заросло другой девочкой. Получив полную свободу, мы со Светой не знали, как ею воспользоваться. Некому стало демонстрировать наше с ней пылкое единение, и оказалось, что вражда класса по отношению к Светлане питала нашу дружбу, обрамляла ее. А между тем в классе начала зарождаться любовь, она вспыхивала то в одном уголке, то в другом, пока не охватила почти всех — недаром после школы мы в нашем классе сыграли одну за другой четыре свадьбы. Из Светиных книг и партитур опер тоже выступил какой-то бледный и болезненный герой, которому было отдано то, что вчера еще было нашим: книги, деревья, тайны.
Света с придыханием рассказывала мне о нем. Так пролетело еще два года. Света поступила в консерваторию в Москве, и нить, связывающая нас, превратилась в пунктир писем-ответов, меж которых осуществлялись все более серьезные события, которые в письмах не описать, и однажды, когда мы уже почти ничего не знали друг о друге, от нее прилетело приглашение на свадьбу.
Эта свадьба была какая-то не Светина. Светланина должна была быть огромной, белоснежной, с факельным шествием, роскошной, как старинный фолиант, вместо которого судьба подсунула ей невнятную скороговорку, загадку, которую еще предстояло разгадывать ценой больших потрясений.
Свадьба игралась на квартире, которую снимала Света со своим возлюбленным. За стеной ее пьяная хозяйка тоже играла свою очередную свадьбу, очень подходящую к этой тесноте, грязи, заляпанным обоям. Света, но Света! Из приглашенных были только я и какой-то невыразительный друг Светиного мужа Гриши. При взгляде на ее мужа мне сразу пришла в голову мысль, что моя Света не только перепутала страницы, но и полки, на которых стояли книги жизни. Он был вдвое старше ее. Я принесла розы, для которых не нашлось вазы, они были из другой оперы, с другой свадьбы, эти розы.
— У нас по-простому, — провозгласила Светлана. — Гриша женится уже не в первый раз, друзья его и приятели осели где-то в предыдущих свадьбах, и
