Землю спасли от изуверов,
От высшего зла и от горькой неволи,
Всего, чему учат диктаторов в школе.
Кто родине шанс дал освободиться?
Кто тот человек, кем мы будем гордиться?
Он – Вашингтон!
Бессмертный и честный
Пусть имя его будет всем нам известно!
Остальные части стихотворения была не лучше этой, но дети слушали. Им пришлось. Для начала я сообщила им новость, заявив что:
Конституции автором был Вашингтон,
И священна рука того,
Кто написал в наставлении славном сём,
Что все люди равны до одного.
Это было встречено вежливым молчанием, возможно потому, что другие сограждане имели такое же смутное представление об исторических фактах, как и я в то время. «Ура Вашингтону!» они поняли, и «Троекратное ура Красному, Белому и Синему!» тоже, что вполне естественно. Но моё стихотворение пронизывал особый мотив – смысл которого в полной мере, помимо меня, был бы понятен только Исраэлю Рубинштейну или Бекки Аронович. Ибо я выразила чаяния «несчастных сынов Авраама», сказав:
И вот изнурённые дети Израиля
В царстве Свободы покой обрели,
Мы долго скитались как птицы по свету
И в новом гнезде поём песни свои.
Мальчики и девочки, перед которыми никогда не закрывали двери из-за религии их отца, сидели как зачарованные на своих местах. Но они очнулись и стали искренне аплодировать, когда я закончила, следуя примеру мисс Дуайт, счастливое выражение лица которой говорило о том, что я отлично выступила.
Меня попросили прочесть стихотворение ещё перед несколькими классами, и всякий раз аплодисменты были столь же продолжительными. После выступления меня окружали, хвалили, расспрашивали и чествовали как учителя, так и ученики. Очевидно, я не напрасно возносила хвалу Джорджу Вашингтону. Учителя интересовались, не помогал ли мне кто-то написать стихотворение. Девочки постоянно спрашивали: «Мэри Антин, как ты могла придумать все эти слова?». О словаре никто из них даже не подумал!
Если мне и самой изначально нравилось моё стихотворение, то аплодисменты, с которыми его приняли мои учителя и одноклассники, убедили меня в том, что я действительно создала нечто стоящее. Так что человеку, кем бы он ни был – возможно, моему отцу – который предложил напечатать мою дань памяти Вашингтону, убедить меня в этом было нетрудно. Переписав начисто своё стихотворение и изведя при этом дюжину листов бумаги в синюю линейку, я пересекла Мистик Ривер и направилась прямиком в Газетный ряд* в Бостоне.
Мне и в голову не приходило отправить свою рукопись по почте. И правда, это было не в моём стиле отправлять делегата туда, куда я могла пойти сама. Сознательно или бессознательно, я всегда действовала под девизом мудреца, ставшего одним из самых близких моих друзей, которых Бостон приберёг до моего приезда. «Личное присутствие движет миром», – говорил великий доктор Хейл; и я лично отправилась бросить вызов редактору в его кресле.
От паромной пристани до редакции газеты «Бостон Транскрипт» путь был долгим, неизвестным и полным опасностей, но я решительно шла вверх по Ганновер-стрит, будучи знакомой с этой частью своего маршрута, пока в полном замешательстве не замерла на углу. Я стояла там, сбитая с толку хитросплетением улиц, рёвом транспортного потока, головокружительным роем пешеходов. Крепко вцепившись в драгоценную рукопись, я балансировала на бордюрном камне, боясь окунуться в бурлящий водоворот перекрестка. Только я собиралась сделать шаг, как мимо проносился трамвай. Я даже не могла выбрать, по какой улице идти, мой неопытный взгляд не замечал неброских уличных знаков в пёстрой мешанине магазинных вывесок и рекламы. Если я обращалась к пешеходу, чтобы спросить дорогу, мне приходилось повторять несколько раз, прежде чем меня могли расслышать. Евреи, которые спешили, сосредоточенно глядя вперёд с прижатыми к груди бородатыми подбородками, услышав название «Транскрипт», пожимали плечами и продолжали ими пожимать до тех пор, пока не исчезали из вида. Итальянки, неторопливо идущие за своими тележками с фруктами, в ответ на мой вопрос поднимали голову, от чего их серьги начинали сверкать, и взмахом руки, направляли меня сразу во все четыре стороны. Я пыталась поймать взгляд высокого полицейского, который величественно стоял посреди перекрёстка, как незыблемая колонна, рассекающая волну движения, когда прямо у меня над ухом прогремели спасительные слова.
«“Геральд”, “Глобус”, “Рекорд”, “Трэ-ве-лер”! А? Чего ты хочешь, сестрёнка?» Высокому газетчику пришлось наклониться ко мне. «Транскрипт? Конечно!» И в мгновение ока он выбрал для меня газету из своей связки. Когда я всё ему объяснила, он добродушно засунул газету обратно, перевёл меня через дорогу, объяснил, где заканчивается Вашингтон-стрит и, указав множество ориентиров, направил меня к месту назначения, и я отправилась в путь, высматривая шпиль Олд-Саут-Чёрч*.
Я обнаружила, что «Транскрипт» – это глухие дебри коридоров с лабиринтами лестниц. Стеклянные двери пестрели табличками с именами или прозвищами людей: «Городской редактор», «Нищим и Торговцам вход воспрещён». Неназванным представителям общества, не относящимся к указанным категориям, было рекомендовано держаться подальше, запрещалось находиться в том или ином месте и совершать определённые действия: «Посторонним вход воспрещён», «Не стучать». Различные негостеприимные надписи на дверях и стенах перемежались многочисленными плевательницами на полу. Не было ни единого знака приветствия, которые я, как автор, ожидала увидеть в редакции газеты.
Я в седьмой раз спускалась с верхнего этажа на первый, пытаясь решить, какому редактору отнести патриотическую поэму, когда неряшливый мальчишка с широкими бумажными транспарантами, пронзительно свистя, вопреки прямому запрету на стене, пронёсся по коридору, оставив за собой приоткрытую дверь. Я проскользнула за ним и оказалась в комнате, полной редакторов.
Я была немного удивлена внешним видом редакторов. Я представляла, что мой редактор будет похож на мистера Джонса, директора моей школы, чей пиджак всегда был застёгнут, а ногти были ухоженными. Эти люди были без пиджаков, они курили, никто их них не повернулся на своём вращающемся стуле и не спросил, когда я вошла: «Чем я могу вам помочь?».
В комнате было шумно от стука пишущих машинок, и никто не расслышал моего «Подскажите, пожалуйста». Наконец один из редакторов перестал печатать, ему показалось, что он услышал что-то во время паузы. Сквозь дым от своей трубки он взглянул в мою сторону. Должно быть, ему показалось, что он что-то увидел, потому что он продолжал смотреть. Меня немного беспокоило, что он так уставился. Я вдруг поняла, что рука, в которой я держала свою рукопись, вспотела, и я боялась испачкать бумагу. Я протянула лист редактору, объяснив,
