и готовность подчиняться чужой воле, что является одной из самых очаровательных черт её кроткого характера и стремления держаться в тени.
Отец дал маме очень мало времени, чтобы приспособиться к новым условиям. Прошло всего три года с тех пор, как он покинул Старый Свет с его укоренившимися предрассудками. Учитывая его образование, отец многое спланировал для себя, но его образ мыслей пока не позволял ему включить женщину в интеллектуальное освобождение, к которому он сам так стремился даже будучи в России. Это было ещё в то время, когда он был поражен, узнав, что женщины пишут книги – используют свой ум, своё воображение без посторонней помощи. Он по-прежнему оценивал умственные способности среднестатистической женщины лишь немногим выше, чем у скота, за которым она ухаживает. Он считал обязанностью жены следовать за мужем во всём. Он полагал, что может думать за всю семью, и будучи убежденным, что соблюдение внешних форм ортодоксального иудаизма будет препятствием в гонке за американизацию, он без колебаний направил нашу семейную жизнь по неортодоксальному пути. В этом не было никакого сознательного деспотизма, он просто по-мужски торопился осуществить мечту, благородство которой никто не смел оспорить.
У моей матери, как мы знаем, первоначально не было желания отходить от древних обычаев, в отличие от моего отца с его привычным скептицизмом. В душе он всегда был нонконформистом; она, любя его, жила под игом предписанного поведения. Для него личная свобода была единственным приемлемым условием жизни, для неё – полнейшим замешательством. Таким образом, по велению отца, моя мать постепенно сбросила с себя покров ортодоксальных обрядов, но этот процесс причинил ей немало боли, ибо ткань этого священного одеяния была вплетена в ткань её души.
Мой отец не пытался поколебать основы её веры. Он определённо не запрещал ей чтить Бога, проявляя любовью к ближнему, в чём, вероятно, и заключается основная суть иудаизма. Если его громкие отрицания существования Бога и заставили её пересмотреть свою веру, то это было лишь побочным результатом свободы слова, которую он стремился практиковать, после того как всю жизнь был вынужден лицемерить. Поскольку мнение простой женщины по таким абстрактным вопросам, как религия, нисколько его не интересовало, он не счёл бы особым триумфом, если бы заметил, что вера моей матери с годами ослабела. Он разрешал ей готовить кошерную еду, если ей того хотелось, но не желал, чтобы мы, дети, отказывались от приглашения на обед от соседей гоев. Он никоим образом не препятствовал нашему социальному взаимодействию с окружающим миром, ибо только свободно разделяя жизнь наших соседей, мы могли в полной мере унаследовать американскую свободу и возможности. В дни религиозных праздников он покупал маме билет в синагогу, а детей отправлял в школу. В канун Шаббата моя мать зажигала освящённые свечи, в то время как отец держал магазин открытым до утра воскресенья. Моя мать могла верить и молиться сколько душе угодно, вплоть до того, что её ортодоксальность начала мешать американскому прогрессу семьи.
Цена, которую всем нам пришлось заплатить за нестабильность нашей семейной жизни, взыскивалась с каждой семьи еврейских иммигрантов, где первое поколение цеплялось за традиции Старого Света, в то время как второе поколение жило по законам Нового Света. Ничего более жалкого не может быть записано в анналах истории евреев, ничего более неизбежного, ничего более обнадеживающего. Да, обнадёживающего, как для еврея, так и для страны, которая его приютила. Ибо Израиль – не единственная сторона, которой пришлось платить неустойку. Другие народы вполне могут сидеть и наблюдать за борьбой, ибо человечество не может оставаться в стороне. Это говорю я, чья жизнь тому свидетельство, у кого на душе тяжело от невысказанных откровений. И я говорю от имени тысяч и тысяч людей!
У меня слишком мало седых волос, чтобы позволить этим страницам превысить предел, который я установила для себя. Ту часть моей жизни, которая будет содержать кульминацию моей личной драмы, пусть запишут мои внуки. Возможно, мой отец со временем расскажет, как обнаружил, что неистово отказываясь от всего старого и устоявшегося, он отбросил то, чего ему потом не хватало. Он мог бы рассказать, как позже возвращался назад по своим же следам, стремясь восстановить то, что он научился ценить заново; поведать о том, что произошло с его воинственным атеизмом, когда он подвергся экстремальному испытанию; и вкратце описать, к чему в итоге свелось его освобождение. И он, как и я, тоже будет говорить от лица тысяч. Кто знает, мои внуки могут столкнуться с ещё более серьёзной задачей, чем та, что я поставила перед ними. Возможно, им придётся доказывать, что вера Израиля – это наследие, которого ни один наследник по прямой линии не имеет права лишать своих преемников. Даже я со своими ограниченными взглядами, сомневаюсь в том, что еврея можно когда-либо в полной мере обратить в чужую веру или в атеизм. Мне, возможно, уже не доведётся услышать, какой аргумент мои потомки приведут в пользу того, что иудаизм у нас в крови.
Было бы излишне утверждать, что намёки и пророчества не беспокоили меня в тот момент, когда я привела в ужас школьный двор, заявив, что Бога не существует, полагаясь на утверждения моего отца; и защищала своё право на атеизм, опираясь на Конституцию. Я считала себя абсолютно, восхитительно, навечно освобожденной от ига неоправданных суеверий. Меня переполняло дикое возмущение и жалость, когда я вспоминала, как безжалостно мучили моего бедного брата, за то, что он не хотел сидеть в хедере и учиться тому, что, в итоге оказалось ложным или бесполезным. Теперь я понимала, почему бедный реб Лебе не смог ответить на мои вопросы, дело было в том, что правду за пределами Америки не говорили даже шёпотом. Я была в восторге от своей просвещённости и с нетерпением ждала возможности продемонстрировать её. Именно мисс Диллингхэм, которая так много мне помогала, и в этот раз неосознанно подвергла меня первому испытанию, результат которого поверг меня в шок, от которого я не могла оправиться много дней. Однажды она пригласила меня на чай, и я очень волновалась. Это был мой первый визит в настоящую американскую семью, я впервые буду есть за одним столом с гоями, да ещё и христианами. Пойму ли я, как правильно себя вести? Я не знаю, выдала ли я чем-то своё беспокойство, я уверена только в том, что смотрела во все глаза и ловила каждое слово, чтобы не упустить ничего, чем я могла бы руководствоваться. В конце концов, это было привычным для
