– Да, Сергей Эльдарыч. Че, ехать, разбираться с этой девкой? – проявляет дурень чудеса сообразительности. Не будь я на взводе, похвалил бы за такой прогресс, но сейчас мне не до шуток.
– Пацанов бери да побольше и как следует эту сучонку, чтоб на всю жизнь запомнила. Но сначала с родителями «профилактические меры» проведите, при ней же.
– Сережа, -встревает сестра.
– Не лезь, куда тебя не просят! – рычу сквозь зубы, но Зойка, хоть и понимает, что еще чуть- чуть и я взорвусь, а все равно осторожно подвякивает.
– Все сразу всё поймут…
– И правильно сделают! Скажи Женьке, чтоб был начеку. На случай, если до тупоголовой семейки не дойдет, и они решат подать заявление.
– Ему что теперь за каждым отделом что ли следить?!
– Да, бл*дь, за каждым отделом! Я твоего муженька в начальники МВД пропихнул не штаны протирать, – отрезаю грубо и, не обращая внимания, на вспыхнувший яростью взгляд сестры, перевожу свой на Лёху. – Ну, и че ты встал? Кого ждешь? Ищите эту говномутку, и не забудь узнать, через кого она запись передала.
Леха, спохватившись, торопливо кивает и, достав сотовый, спешит на выход.
– Что насчет Можайского? Ты же не думаешь, что он оставит эту новость без ответа? – продолжает сестра действовать мне на нервы.
– Естественно, не думаю, – огрызнувшись, достаю телефон и набираю Настьке.
Реакция Можайского: то, что он может сделать с моей девочкой, волнует меня сейчас сильнее всего остального. Стоит только представить, что этот мудила перехватит ее быстрее моих людей, гореть все начинает внутри.
Я никогда ничего не боялся. Настолько был отбитым, что океаны казались по колено и я пёр на своей тупой, непоколебимой уверенности, как Т-34, а теперь… то ли мозгов больше стало, то ли из-за этих гребанных чувств, но я впервые в жизни боюсь. Боюсь, что не успею, не уберегу, не вывезу в одного.
Не осталось у меня никого, кому можно доверять. Ни семьи, ни друзей, ни соратников. Одно шакалье со всех сторон, норовящее вцепиться в горло. И что самое паскудное – теперь каждая тварина знает, где оно у меня оголено.
Прикрою ли? Дай-то Бог.
Да, чертов Бог, в которого я никогда не верил, но перед котором теперь готов упасть на колени и просить наказать меня за грехи чем угодно, но только не ей. Не моей Настькой.
К счастью, от столь пафосной дичи отвлекает трель какого-то телефона. Оборачиваюсь на звук и, заметив висящую на спинке Настькиного стула сумочку, все понимаю.
Сука! Да что же оно все разом?!
– Надеюсь, ты не будешь спорить, что сейчас самое время обнародовать все, что мы накопали на жену Можайского? – спрашивает сестра, когда я с досадой отшвыриваю Настькину сумочку, не обнаружив в ней ничего, кроме телефона и помады.
– Нет, не время. И спорить мы не будем, – припечатываю жестко, недвусмысленно давая понять, что лучше не возражать, но Зойка не внемлет намекам, вспыхивает моментально.
– О, Господи, сколько можно?! Тебе мало?! Посмотри, в каком мы положении из-за твоей шалашовки…
– Рот закрой!
– Ой, простите, пожалуйста! Какие мы чувствительные.
– Я тебе сказал, заткни свой рот! – ору не своим голосом, Зойка бледнеет. Втягивает с шумом воздух, и ее начинает трясти от злобы, однако, она молчит. Прожигает меня взбешенным взглядом, но молчит. А мне так паршиво, что хоть вой.
Сейчас действительно самое время для такой горячей новости: надо дать людям другой повод для обсуждений, и Можайскому подкинуть проблем. Но я не могу. Я связан по рукам и ногам, пока не буду уверен в Настькиной безопасности, ибо, если что-то пойдет не так, у меня всего один рычаг давления – на ее мамашу. И именно поэтому, как бы меня ни ломало рвать последнее, что осталось между нами с сестрой, я рву:
– Послушай сюда, если только посмеешь… я не пожалею даже в память о матери! Запомни здесь и сейчас: она – та черта, за которую переступить я не позволю даже тебе. Поняла?
Зойка тяжело сглатывает и усмехается сквозь слезы.
– Я уже давно все поняла, Сережа. Вот только до тебя все никак не дойдет, что это та черта, за которой у тебя не останется ничего. Как уже не осталось ни сестры, ни жены, ни даже дочери.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Всё сказала? – осведомляюсь холодно, хотя у самого внутри кипит.
– Всё, – кивает Зойка со снисходительной ухмылкой, пытаясь скрыть за ней свои истинные эмоции. Я тоже свои давлю, хоть это и стоит мне огромнейших усилий. Но не время сейчас для сантиментов.
Подхожу к сестре вплотную, и тихо, но твердо резюмирую, отрезая все пути назад:
– Тогда раз сестры у меня больше нет, веди себя в рамках делового партнерства и не суй свой нос в мои семейные дела.
Зойка хочет что-то ответить, но перебарывает себя, снова ухмыляется и кивает, будто сама себе. Несколько долгих секунд мы смотрим друг другу в глаза, ища в них что-то, за что можно было бы зацепиться и списать на обычную ссору, но увы, нет в них ничего, кроме горечи и взаимной обиды.
Не говоря больше ни слова, Зойка разворачивается и уходит, а я смотрю ей вслед, и так хреново делается на душе, что хоть вой. Сестра всегда занимала особое место в моей жизни, была тем человеком, в котором я никогда не сомневался и которому мог доверить, что угодно. Пусть за всей этой кутерьмой я и сам не заметил, как мы отдалились, сейчас очень остро ощущал свою потерю. Словно выжгли у меня в груди огромную дыру, и от поселившейся там пустоты даже дышать становиться трудно, ибо я точно знаю, никогда и никем ее не заполнить.
Хорошо, что мать не видит всего этого, а то бы сошла с ума. А ведь она говорила мне: «Не бери, сынок, Зойку в дело. Пусть у нее свое будет. Не пятная отношения деньгами. Вы оба слишком упрямы. Эгоцентрики к тому же. Не уживетесь.» Я тогда, помню, отмахнулся, а потом каждый раз бахвалился, мол ошиблась ты, мам. Но, как оказалось, мама никогда не ошибалась на наш с Зойкой счет, знала своих детей, как облупленных.
И про Ларку тоже сразу мне сказала: «Хорошая девочка, но не для тебя. Испортишь жизнь и себе, и ей.» Я снова не послушал, мама же больше не лезла. Как и всегда приняла мое право на собственные ошибки. Вздыхала только по временам, глядя на то, как мы с Лариской живем, но свое мнение держала при себе. Повторять одно и то же по двести раз она не любила, да и знала, что не мамкиного сынка вырастила, чтобы капать мне на мозги. Жаль, не слушал я ее в свое время. Хотя и сейчас, наверное, не стал бы. Все-таки баранья натура она такая – уверенная в своей правоте. Но было бы интересно послушать, что она сказала бы про Настьку.
Впрочем, поняла бы, наверное, меня. Она всегда понимала. Порой, даже гораздо лучше, чем я сам себя. Головой бы, конечно, покачала, повздыхала бы. Но, как и всегда, приняла бы своего «смутнОго», как звала меня бабка, сына. И приняла бы без упреков, нотаций и даже немого осуждения. Ее любовь и поддержка были безоговорочны, и абсолютны. Они дарили мне такую веру в себя, что слово «невозможно» для меня не существовало.
Сейчас я бы многое отдал, чтобы мать просто коснулась моего лица своей, загрубевшей от тяжелой работы, ладонью и с ласковой уверенностью, как умела только она, сказала: «Я знаю, что тебе очень плохо, сынок. Знаю, что стыдишься посмотреть детям в глаза, боишься не справиться. Это нормально. Ты ведь всего лишь человек. Не больше, не меньше. Однако, человек сильный. Просто соберись и вспомни, что нам не дается больше, чем мы можем унести.»
Так она всегда говорила в тяжелые для меня моменты. Мать была моим источником силы, и вдохновения. Повзрослев, я искал его в своих женщинах, но, увы, не находил. Каждый раз все заканчивалось каким-то необъяснимым разочарованием и неудовлетворенностью, словно я сидел у фонтана и умирал от жажды. В какой-то момент это стало для меня нормой, пока я не встретил мою Настьку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Иногда думаешь, что же в ней такого особенного, чем она лучше? Такие вопросы всегда возникают, если уходишь из одних отношений в другие. Начинаешь сравнивать, искать причины и недоумевать, если сравнения отнюдь не в пользу твоего выбора. Но суть в том, что особенным для нас человека делает отнюдь не красота, не ум, не возраст, а только лишь то, насколько ощущаешь в нем своё, родное. В Настьке я почувствовал это на все сто. Моя она женщина. Моя во всех смыслах и отношениях, а потому особенная, та самая. Вот и все причины.
