— Литературу нужно доставить в больницу, ты знаешь, куда и кому. Теперь в городе больше всего боятся чумы. Потому нужно действовать так: достать ломовую подводу, наложить на нее книги плашмя и покрыть белой простыней, чтобы похоже было, будто под простыней лежат тела людей. За книгами поедешь ты и… — он подумал, — этот молоденький приказчик у Манташева.
— Знаю, совсем молоденький. Гурген его зовут, — вспомнил Кази-Мамед.
Буниат одобрительно кивнул головой.
— Он самый. Он хорошо грамотный и пусть на месте разберется, что за литература. Может, здесь провокация.
— Разреши слово сказать, — прервал его, поднимая руку, Алым. — Только слово одно насчет земляка моего. Это бесстрашный джигит, верный как сталь. Если ты мне веришь, верь ему.
Буниат, покачивая головой и чуть прищуря левый глаз, отчего лицо его получило выражение хитрости и насмешки, выслушал Алыма и потом обернулся к Кази-Мамеду.
— Что можно ответить на эти слова, а?
И Кази-Мамед, положив свою небольшую руку на высокое плечо Алыма, сказал:
— Конспирация, друг Алым, конспирация… Об этом говорили не раз. Если о конспирации забудешь, вреда от тебя нашему делу больше будет, чем пользы. Ты земляка своего знаешь. Ну, а спутника его ты также знаешь? Нет? Ну, а что, если это все подстроено, чтобы приманить нас, бакинцев, как диких гусей приманивают на охоте ручной гусыней?
— Погорячился я, — пробормотал Алым и стиснул зубы так, что задрожали его смуглые худощавые щеки, задрожали и потемнели от румянца.
Буниат, заметив это, улыбнулся и опросил:
— Значит, ты приютишь своего земляка?
— Он уже под моим кровом, — сдержанно сказал Алым.
— А ты, Мамед, приведи ко мне завтра утром того молодого грузина. Ты знаешь?
— Знаю и приведу куда надо, — быстро ответил Кази-Мамед.
Они прислушались: вдали снова раздался конский топот, ближе, ближе, и проскакали мимо.
— Не торопись, когда ищешь — ничего не найдешь, — усмехнулся Буниат. — Теперь, пожалуй, нам время расходиться, кажется, обо всем договорились. — Нагнув голову, он поглядел себе в ноги. — Так повторим, чтобы все было точно. Как только вы с Гургеном Арутинянцем примите книги, забирайте их, грузите на подводы и отправляйтесь в город. Да, вы должны быть в белых халатах — сказал я вам это или нет? В белых халатах, и на лицах — белая маска из марли. Понятно?
— Все понятно, все верно придумано, Буниат, — весело ответил Кази-Мамед.
Буниат опять опустил голову, словно хотел убедиться, что ничего не потерял. Все было тихо.
— Нет. Кажется, все, — сказал он. — В добрый час, друзья!
Спрятавшись в тени вышки, Буниат некоторое время выжидал, не мелькнет ли где среди куч ржавого железа этого заброшенного двора какая-нибудь подозрительная тень, шпик-соглядатай. Но все было тихо и недвижимо. Только сторож с винтовкой медленно ходил по двору, но он был свой. И тогда, из предосторожности сделав круг по двору вдоль заборов и не обнаружив ничего подозрительного, Буниат быстро вышел на шоссе. Медленной, неторопливой походкой, неотличимый от тех немногих прохожих, которые попадались ему навстречу или обгоняли его, он шел по дороге. Вид у него был довольно усталый, пожалуй даже сонный, и никто не мог бы догадаться, как взволнован он был сейчас.
Авез, Авез… Авез Рассул оглы, — этот тюк из-за моря, несомненно, предназначался ему! О поэте-философе Авезе Рассул оглы, или Рассул-заде, как его называли любители иранизмов, Буниат слышал, прежде чем научился грамоте; саркастические, острые и короткие стихотворения его, написанные языком несколько старомодным, легко запоминались наизусть. Конечно, Буниат предпочитал насыщенные жизненностью, выраженные истинно народным языком стихи Сабира. С Авезом Рассул оглы Буниату посчастливилось лично познакомиться. В 1908 году Буниат собирался к себе на родину, в Джебраильский уезд, — в Баку получены были вести о том, что там волнуются крестьяне. Размежевание земли, начатое в Джебраильском уезде, приняло характер ограбления сельского населения. Кому же, как не Буниату, следовало сплотить земляков и поднять их на борьбу? Путь его лежал через маленький городок, где жил Рассул оглы; и в Бакинском комитете Буниата неожиданно попросили завезти поэту маленький сверток, в нем брошюры, прокламации и последние номера «Гудка». И еще больше удивился Буниат, когда услышал, что поэт живет в доме при мечети. Что он, этот поэт, — мулла, получающий партийную литературу?
Поэт действительно жил в доме при мечети. Как человек, известный своею честностью, он с давних пор из года в год избирался верующими на должность казначея: через его руки проходили все сборы для мечети, он вел им счет, отчисляя то, что по шариату полагалось и мулле и муталимам. Он не давал мулле наживаться на закиате [6] и на деньги, собиравшиеся с прихожан, даже устроил при мечети убежище для престарелых. Он вел деятельную жизнь: насадил большой сад и сам ухаживал за каждым деревцем, разводил лекарственные растения и успешно лечил людей, переписывал старинные книги и изукрашивал их затейливыми арабесками. А когда Буниат залюбовался минаретом, стройный ствол которого словно покрыт был ковровой тканью, он узнал, что и это работа Авеза.
Худощавый, но крепкого сложения человек, с проседью в рыжеватой бороде, с красно-загорелым лицом и крупным носом, в старенькой чохе, запятнанной красками, с крупными рабочими кистями рук, поэт, пожалуй, больше походил на ремесленника. Но его зеленые яркие глаза словно пронизывали того, на кого он взглядывал.
Буниат приехал к Авезу утром. Выспавшись после утомительного пути, он к вечеру вышел на широкий, аккуратно подметенный двор мечети и увидел своего хозяина. С большой книгой в руках сидел Авез в тени огромной ветвистой чинары. Окруженный людьми, он что-то громко читал. Прислушавшись, Буниат предположил, что это была одна из глав «Искандер-наме». Но Авез не читал — он пересказывал по-азербайджански великолепные строфы Низами.
Буниат был наэлектризован событиями тогдашней бакинской жизни. Кампания по подготовке к совещанию рабочих и нефтепромышленников неожиданно для хозяев, а также для меньшевиков и дашнаков превратилась в демонстрацию революционной мощи бакинского пролетариата, который, следуя призыву своей газеты «Гудок», предъявил категорические требования нефтепромышленникам и выразил свою непримиримость к царизму. В статьях «Гудка» рабочие узнавали голос партии, неустанно и настойчиво ставившей самые насущные вопросы жизни рабочего класса, самые острые задачи тогдашнего дня России. Буниат ехал к своим землякам в Джебраиль, чтобы поддержать их справедливое дело.
И вдруг здесь, в тени мечети, слушать о сказочных похождениях Двурогого, похождениях вне времени и пространства… Буниат не ушел только потому, что уйти было бы невежливо. Он занял место среди наиболее молодых слушателей, которые, стоя в почтительном молчании, внимали голосу поэта, читающего нараспев, по-старинному.
Но прошло несколько секунд — и Буниат уже сопровождал мысленно Двурогого царя и философа в его странствованиях по неведомой стране, где все люди сообща, как братья, жили на берегах полноводных каналов, орошающих пышные сады. Там на площадях дети вели веселые хороводы и пели песни на всех языках земли. И на недоуменный вопрос, заданный Двурогим одному из жителей страны, тот стал пространно, обстоятельно и величественно, как это полагалось в «Искандер-наме», отвечать… Буниат недостаточно знал «Искандер-наме» и не мог бы сказать, есть ли в «Искандер-наме» такая глава, но то, что эта глава является вольным переложением мыслей «Коммунистического Манифеста», — в этом Буниат готов был поклясться.
— Да, я делаю так, — посмеиваясь, говорил ему в этот вечер поэт. — Мулла ленив и невежествен, он кое-как справляется с кораном, но персидского не знает, и проверить, есть ли у Низами то, что я из его книг вычитываю, он не может.
Долго, чуть не до розового утра, шла беседа — и Буниат узнал, как еще до революции случай свел азербайджанского поэта с молодым грузином Ладо Кецховели, злодейски умерщвленным царскими палачами.
— Из рук Ладо впервые получил я «Искру» — ту искру, которую раздует в пламя дыхание миллионов трудящихся, — сказал он.
Рассказывая о Владимире Кецховели, поэт упомянул другого Владимира и, назвав его великим, замолк, словно спохватившись.
Так не Владимир ли Ленин предназначал своему другу Авезу этот подарок, бережно передававшийся из рук в руки и привезенный в Баку этими двумя друзьями?
Глава четвертая
1
Товарный вагон, в котором на все время пути от Петербурга до Баку заключалось драгоценное имущество экспедиции (бациллы в ретортах и кролики в клетках), находился под присмотром Роберта Павловича Леуна, старейшего сотрудника и сотоварища профессора Баженова, сопровождавшего его еще во время поездки в Маньчжурию. При крепком сложении и широком лице, прорезанном мужественными морщинами, Леун обладал тонким голосом сварливой бабы и беспокойным, придирчивым характером. Но Баженов ценил и любил Леуна. И все же идея запереть именно его на все время пути внутри товарного вагона, вместе с препаратами и прочим имуществом лаборатории, исходила от Баженова. Аполлинарий Петрович мог, таким образом, не беспокоиться о драгоценных препаратах экспедиции и при этом избавлялся от назойливого, непрерывно звучащего в ушах ворчливого старушечьего фальцета Роберта Павловича. Но едва поезд остановился на станции Баку-товарная (там же, где за две недели до этого выгружались казаки), как на платформе возле «международного» вагона послышался визгливый голос, пререкающийся с проводником.
