Внезапная тревога нарушила размеренную жизнь отряда эпидемиологов. Однажды в четыре часа утра, еще за час до того времени, когда Аскеру обычно измеряли температуру, Людмила дала тревожный звонок. Баженов, торопливо одевшись, прошел в палатку Людмилы. У мальчика, оказывается, поднялась температура. Первые симптомы стали заметны вскоре после полуночи: он спал тревожно, тяжело дышал. Люда не решалась будить его, надеясь, что мальчик успокоится. В четыре часа начался кашель, удушье. Она поставила термометр. Тридцать восемь и шесть — показала ртуть. Вот почему Люда вызвала Баженова. Римма Григорьевна, не решаясь нарушить строгий наказ мужа, белым призраком маячила в нескольких шагах от палатки.
— Видите, — глухо, из-под маски, сказал Баженов, взглянув на мальчика, плачущего и прерывающего плач кашлем и снова плачущего, — царица не любит отпускать от себя тех, кого посетила.
— А вдруг это какая-нибудь детская болезнь? — сказала Люда.
Глаза их встретились. Наполненные слезами глаза Люды умоляли, просили — о чем? О том, чтобы это была не чума, а какая-нибудь другая болезнь? Но что он мог сделать? Баженов отвел взгляд и сказал:
— Мы с вами возьмем сейчас все анализы, полагающиеся при пестис. Но я попрошу на всякий случай Сергея Логиновича (он подразумевал доктора Нестеровича) зайти сюда. Терапевт он, мне кажется, опытный.
Анализы были взяты, Аполлинарий Петрович ушел, бережно унося пробирки, и вскоре вернулся вместе с Нестеровичем.
Сергей Логинович, вызвав отчаянный крик ребенка, заставил его открыть рот и с помощью зеркала заглянул в маленький зев, из которого вместе с кашлем вылетали брызги слюны и оседали на марлевой маске врача. Баженов покачал головой: если чума, то вот еще один опасный в смысле заражения случай.
Выслушав легкие, Нестерович невнятно сказал из-под маски, обливая руки раствором сулемы:
— Круп, крупозное воспаление… или дифтерит…
— Ой! — радостно воскликнула Людмила.
— Погодите, я ведь не специалист по детским… И мазок нужно взять из зева… Нет, здесь без Веры Илларионовны не обойтись. Это мой помощник по промысловой больнице, врач-акушер и специалист по детским, Николаевская Вера Илларионовна.
— Но откуда здесь может быть круп при нашей абсолютной изоляции? — вслух подумал Баженов. — Вы, надеюсь, ничего от женщин не принимали, Людмила Евгеньевна? — спросил он строго.
— Нет, — сказала Людмила, марлевая паранджа скрыла румянец смущения.
Нет, она ничего не брала от женщин. Но, располагаясь в тени тутового дерева, она на одной из ветвей неожиданно обнаружила колпачок с бубенчиками, колпачок, сшитый из зеленых, красных и желтых полосок да еще при этом звенящий! Аскер лежал под деревом и, увидев в ее руках колпачок, с криком потянулся к нему… Колпачок стал любимой игрушкой, а потом Люда увидела, что Аскер сосет колпачок…
Два ближайших дня прошли в беспокойстве и тревоге. Наконец появилась худощавая, сдержанная Вера Илларионовна. Умело заняв Аскера яркой погремушкой, специально принесенной для него, она взяла мазок из его горла. Сначала поступили анализы на чуму — они ничего подозрительного не дали. На следующий день поступили анализы на дифтерит и круп — они показали дифтерит. Тут же был проведен консилиум. Решили повторить анализ на чуму, и если он снова ничего не даст, тогда проделать то, на чем категорически настаивала Вера Илларионовна: перевести Люду вместе с Аскером в больницу. Им обеспечен будет там специальный режим и уход — все то, чего больной мальчик не мог получить в обстановке кочевого эпидемиологического отряда, приспособленного для борьбы с чумой. Аполлинарий Петрович шел на это крайне неохотно. Хотя новых случаев чумы не было, он твердил, что осторожность в отношении чумы никогда не мешает. Но после того как повторный анализ никаких подозрительных симптомов не дал, Аполлинарий Петрович согласился. Люда была водворена в небольшую чистую и светлую комнату в больнице, где раньше находилась аптечка, теперь перенесенная в кабинет дежурного врача. Здесь были поставлены кровати: большая — для Люды и маленькая — для Аскера. Белизна, чистота, острый запах лекарств в палате, маслянистый аромат роз, доносящийся из маленького, но пышного садика, — таков был мир, в котором очутилась Люда.
2
Молодой Шамси каждый день после работы непременно направлялся к Тюркенду. Пройдя настолько близко к зачумленной деревне, насколько позволяли ему патрули, он перекликался с сестрами. От них-то он и узнал о русской ханум, которая не побоялась взять с груди умершей Сарьи ее маленького сынка. И вот молоденькую ханум вместе с ребенком отделили, и все кормящие матери в Тюркенде предлагали молоко для маленького Аскера, но русские лекари для этого святого дела выбрали молоденькую Разият, и она гордится перед другими матерями.
И Шамси теперь рассказывал всем, кого ни встречал, о благородном поступке русской ханум.
С того часа когда его дядя укатил на эйлаги, каждый новый день приносил молодому Шамси что-либо новое и неожиданное. А давно ли жизнь его текла безмятежно-сонно и ясно. Раньше самое главное было — это добиться благоволения дяди, всесильного Шамси Сеидова. Сколько надежд давало одно совпадение их имен! Ну, а второе дело — сестер замуж выдавать и получать за них хороший калым. Потом дядя примет его к себе в дело — или он не Шамси Сеидов, имя которого красуется под русским орлом на вывеске? А тогда настанет время, он купит себе красавицу невесту и первый поднимет покрывало, скрывающее ее лицо.
Но после того как дядя бросил в беде их семью, вся прелесть этих надежд и мечтаний поблекла. Теперь в душе Шамси место почтенного дяди заняли такие люди, как Буниат Визиров, Кази-Мамед и в особенности Алым Мидов, который отечески-нежно обходился с юношей и часто приводил его к себе домой. Там Шамси встречал Науруза, молчаливого пришельца с северных склонов Кавказа, жившего в это время у Алыма, и Науруз стал ему куда ближе братца Мадата в студенческой фуражке. А неясный образ невесты, скрытой под чадрой, затмила русская ханум с открытым лицом, которая кормит из рожка маленького Аскера. Это был новый мир, еще во многом непонятный, во многом даже пугающий, но для того, чтобы в нем жить гордо и ходить с высоко поднятой головой, совсем не нужно было ждать богатого калыма за сестер и много лет копить деньги.
Однажды Шамси в доме у Алыма — который раз! — с жаром рассказывал о благородном поступке русской ханум. Жена Алыма Гоярчин громко благословляла добрую русскую девушку и, кстати, добавила, что она знакома с другой русской ханум, хаким-ханум, которая живет при больнице и каждый раз приходит к ней сюда, когда болеют дети, — Вера-ханум зовут ее. Во время этого разговора буровой мастер Али-Акбер зашел к Алыму и подробно стал расспрашивать Шамси о русской ханум. Но что мог сказать ему Шамси сверх того, что рассказывал, — он сам знал об этом не очень много.
Конечно, Люда Гедеминова очень удивилась бы, если бы узнала, что есть в Баку человек ей незнакомый — буровой мастер Али-Акбер, на которого рассказ о благородном подвиге незнакомой русской ханум произвел глубокое впечатление и подтолкнул его самого на совершение самоотверженного поступка. Правда, согласие Алыму на участие в делегации он дал еще до того, как услышал эту историю о русской ханум, но, узнав о ней, он шел на это дело с гордым и легким сердцем.
Однако, согласившись на участие в делегации, Али-Акбер остался Али-Акбером. Он всегда был человеком в житейском отношении очень благоразумным и осмотрительным, и он принял свои меры предосторожности. Самые необходимые для жизни его семьи пожитки были незаметно для соседей перевезены на квартиру его тестя в Шихово село, в другую часть города. В тот час, когда Али-Абкер должен был отправиться в Совет съездов, жена его, сообщив соседям, что из-за наступивших знойных дней она вместе с детьми отправляется на эйлаг, однако перебралась в Шихово село, на другой конец Баку. Сам же Али-Акбер собирался оставить работу под предлогом болезни и не предполагал пока возвращаться ни на опустевшую квартиру, ни тем более к себе на работу.
И вот трое делегатов бакинских рабочих — азербайджанец Али-Акбер Меджидов, русский Петр Васильевич Хролов и армянин Акоп Вартанович Вартаньян, до этого не знавшие друг друга и друг о друге даже и не слышавшие, сошлись в чайхане на Раманинском шоссе. Узнали они друг друга по приметам, заранее им сообщенным. Присев на низенький, довольно засаленный диван, они обменялись безмолвным, но крепким рукопожатием. Перед ними тут же, как это водилось в чайхане, появился чайник с крепким чаем. Почтительный поклон чайханщика относился к праздничной одежде посетителей: они были в лучших своих, городского покроя, пиджаках и отутюженных брюках, а у Али-Акбера даже подвязан пестрых цветов галстук, охватывавший белый стоячий воротничок. Они в безмолвии выпили чай, стараясь незаметно разглядеть друг друга. Акоп Вартаньян — мужчина могучего сложения, с бугристым и смуглым, синим от бритья лицом и очень черными смелыми глазами. Чашка с чаем, казалось, совсем пропадала в его огромной, поросшей густым волосом руке, чай он пил медленно, неторопливо, глоток за глотком. На нем — белая, довольно поношенная сорочка, вроде тех, какие летом носят официанты, верхняя пуговица воротничка расстегнута. Сорочка, видимо, долго служила ее обладателю. На Петре Васильевиче Хролове рубашка была той свежей оранжевой окраски, какая бывает у ситца до первой стирки, она топорщилась и пахла обновкой; синий пиджак надет не в рукава, а внакидку. Чай он выпил залпом, крякнул так, будто выпил водки, и, вынув новый носовой платок, вытер пот, выступивший из-под его рыжеватых волос. Сощурив быстрые, с золотинкой, глаза и сложив губы трубой, он вздохнул:
