Нанна была в желтом платье в стиле пятидесятых годов с узким гладким лифом и пышной юбкой, на плечах — воздушная маленькая шаль в крапинку того же желтого цвета, что и платье. Она пошла навстречу Полу, кивнула Хольстейну, улыбнулась Паульсену, но ей нужен был Пол. Она принадлежала ему. Они были вместе.
Они решили, что будут вести себя осторожно, будут незаметными на этом празднике, чтобы другие не догадались, что они являются больше чем коллегами. Кристиан с буквы «К» все еще не съехал («но он спит на диване в гостиной, вот так», — говорила Нанна). Нанна не хотела, чтобы о них поползли слухи, она боялась этого, особенно после событий последних дней. Но сейчас они вместе уселись за столик, чтобы выпить вина.
— Пятнадцать минут мы заслужили, — сказала Нанна. — К тому же мы работаем на одной кафедре.
— Принести тебе торта? — спросил Пол. Нанна покачала головой и схватила его под столом за руку. У нее была маленькая, узкая и холодная ладонь, и как всегда, ее хрупкость пробудила в нем стремление защитить Нанну. Она сидела и с детским любопытством оглядывала помещение, и Пол узнал выражение ее лица: оно было точно таким же, когда он увидел ее в первый раз, рассматривающей виртуальный аквариум.
— Кафетерий так хорошо украсили. А это кто? — Нанна смотрела на высокую женщину с собранными на затылке седыми волосами в очках без оправы, которая положила себе на тарелку два куска вавилонского миндального торта.
— Гюдрюн Змеиное Жало. Она раньше работала редактором Толкового словаря норвежского языка.
— Ее правда так зовут?
Пол покачал головой:
— Да нет, но это длинная история. Я расскажу тебе ее в другой раз.
— Мгм, — произнесла Нанна. — Расскажешь, когда мы будем сидеть перед потрескивающим в камине огнем после долгой лыжной прогулки, когда у нас будут болеть руки и ноги. Мы будем пить вино, а сил у нас хватит только на то, чтобы смотреть на пламя и тихо беседовать.
— Да, — отозвался Пол, и ему показалось, что он заглянул ей в душу. Он знал, что любит Нанну, и, что бы там ни утверждал Мортен, он никогда не испытывал таких сильных чувств к женщине. — Да, Нанна. Тогда я расскажу тебе историю о Гюдрюн Змеиное Жало. — Вдруг он разозлился: — Но ты должна выставить этого чертова Кристиана!
— Да, — ответила Нанна и пристально посмотрела на него. Она отпустила руку Пола, и ее пальцы заскользили по внутренней стороне его бедра, она провела по его ноге и улыбнулась, когда заметила мгновенную реакцию на прикосновение. — Это не так просто, — сказала она и убрала руку.
— Я понимаю, — произнес Пол. — Я понимаю.
Нанна снова стала смотреть по сторонам любопытным взглядом, будто находилась в зверинце, и чуть вздрагивала всякий раз, когда видела особенно примечательную особь.
— А это кто? Та бочка в коричневом платье? — спросила она, кивая в сторону низкорослой женщины с короткими конечностями и головой, сидящей прямо на плечах. Пол, который знал почти всех присутствующих, объяснил, что это Долли Амундсен, и как только Нанна услышала это имя, она поняла, кто это.
Долли Амундсен стала известной — правда, только в кругу скандинавских лингвистов — после того, как в 1971 году издала книгу «Падеж без хаоса». В конце 1960-х один пеший турист обнаружил маленькую деревушку на горном плато в глубине фьорда на западном побережье Норвегии. Ее жители не имели связи с внешним миром с середины XIV века. Когда «черная смерть»[62] пришла в селения, расположенные по берегам этого фьорда, некоторые жители убежали от нее в горы, где со временем построили несколько деревень. Язык, на котором говорили селяне, был очень архаичным, он представлял собой переход от древненорвежского к средневековому норвежскому. В нем присутствовало, например, межзубное «д», а также в полном объеме сохранилась система падежей. Антропологи, этнологи, генетики и Долли Амундсен устремились в маленькую деревушку, где была организована временная научно-исследовательская база. Позже было продано несколько сотен экземпляров книги Амундсен, и ее до сих пор считают самым успешным норвежским филологическим бестселлером. Автор описала языковую ситуацию в деревне с большим воодушевлением, а между строк, как, впрочем, и в них самих, можно было прочитать, что она скорбит об исчезновении категории падежа в современном норвежском языке. Амундсен понимала, что это непоправимо, но считала утрату падежей ужасной ошибкой, а вину за это возлагала на средства массовой информации, телефонию, международные контакты, короче говоря, на все то, что в своей книге она объединила понятием «хаос». Поэтому Долли Амундсен протестовала, когда в 1972 году в ту деревню была проложена дорога, а через пару лет организовала сбор подписей против телефонизации и электрификации населенного пункта.
Паульсен и Йенсен (профессор кафедры классических и мертвых языков) шли по кафетерию. Как два объевшихся дельфина, проплывали они мимо столика, за которым сидели Пол и Нанна. Паульсен остановился. Он просто хотел… поздороваться с Нанной.
— Как… твои дела, Нанна? — сочувственно спросил он. Нанна опустила глаза и что-то пробормотала. — О, Пол, так значит… вы знакомы, — сказал Паульсен и кивнул Полу.
— Да, немного, — ответила Нанна и двое мужчин двинулись к своей цели — они хотели еще сладкого, хотели соскрести остатки Розеттского торта и утащить последние кусочки миндального.
В этот вечер наверняка не обошлось без колдовства, кафетерий был точно зачарован, потому что одни и те же отдельные слова вновь и вновь выскакивали то тут, то там и заставляли всех гостей говорить на одну тему. Пол не хотел быть как все, но вот и он уже сидел рядом с Нанной и тихо перешептывался с ней сначала о Ринкель, а потом и о других нечестных ученых.
— Сколько людей из присутствующих в этом зале нечисты на руку? — спросила Нанна таким тихим голосом, что Пол едва мог разобрать ее слова. Он огляделся.
— Думаю, намного больше, чем нам хотелось бы думать, — ответил он, подумав. — Мне кажется, немногие мошенничали по-крупному, но некоторые, я уверен, фальсифицировали результаты своих исследований. Может, приукрашивали цифры. Или как минимум не замечали результатов, не вписывающихся в общую картину, больше внимания уделяя тем, что ее подтверждали. Или обрабатывали свой материал так, чтобы он выглядел лучше.
— Хм, может быть, — прошептала Нанна.
И во второй раз за вечер Пол завел разговор о враче, который несколько лет назад приобрел известность Герострата за то, что с успехом провернул мошенничество:
— А что касается того врача… Ты помнишь его?
— Конечно помню, — ответила Нанна. — А ты что, знаком с ним?
— Нет, нет, но когда я о нем прочитал… должен признаться, что я… узнал в нем себя.
— Да ты что? — Нанна удивилась, но не ужаснулась, чего опасался Пол.
— Знаю, что это кошмарно. Я бы сам такого никогда не сделал, но…
Нанна с интересом смотрела на него.
— Я имею в виду, — продолжал Пол, — что когда я читаю о преступниках, насилующих маленьких детей или избивающих невинных людей, это вызывает во мне, только отвращение. Но того врача, как и Ринкель, я удивительным образом понимаю, я могу понять, почему они поступили именно так.
Большие глаза Нанны распахнулись еще шире, она смотрела на что-то за спиной Пола, и он инстинктивно обернулся. Там в дверях стояла профессор Эдит Ринкель.
На Эдит Ринкель было черное как ночь платье, облегающее ее фигуру, как вторая кожа, и золотистые туфли, сверкающие так, что у Пола резануло в глазах. Он быстро повернулся к Нанне, будучи не в состоянии смотреть на Ринкель, как бы ни взирала она на присутствующих — со стыдом или с насмешкой.
— Как она осмелилась? — произнесла Нанна громко, почти восхищенно.
Эдит Ринкель подошла прямиком к декану, и они скрылись на террасе. Кажется, они договорились об этом заранее.
— Как ты думаешь, что они там делают? — спросила Нанна. Пол с напускным равнодушием пожал плечами, но, как и Нанна, с любопытством поглядывал в сторону полуоткрытых дверей.
Праздник уже перешел в ту стадию, когда большинство присутствующих находятся под сильным воздействием алкоголя. Кто-то фонтанирует шутками, кто-то засыпает. Некоторые хотят танцевать. Другие предпочли бы помузицировать. Пер Вог Иверсен, уроженец долины Гудбрандсдален, занимающийся диалектами, в кармане у которого всегда лежит полная фляжка, принес с собой скрипку. Она всегда с ним. Он не беспричинно называет себя Пером Спелманном,[63] совсем нет. Однако на этот раз скрипка куда-то подевалась. «Да, очень жаль», — произнес он вежливо, вздыхая при этом с большим облегчением. И только когда праздник почти закончится, два стипендиата отыщут пропавший инструмент Пера Спелманна — под пустой коробкой в гардеробе. Только пиздолог, демонстративно пьющий исключительно безалкогольные напитки и рассматривающий все вокруг (в особенности отдельные части женских тел), знает, как скрипка там оказалась. Но никому не расскажет об этом, потому что у него никто не спрашивает.
