— Крепок ещё Димитрий?
— Годы не подточили. А ты, Любомир, слыхал ли чего о Савве? Прошлой весной в Киев отплыл, да и поныне.
— Как не ведаю. В прошлое лето печенеги над тем гостевым караваном, где Савва плыл, разбой учинили. Но Савва жив остался, и товары отбили. А нынешнее лето, сказывал он мне, в Новгород пойдёт.
— Да-а, — сожалеюще промолвил Давид, — видно, не скоро воротится Савва в Тмуторокань. Ты же, Любомир, ко мне приходи. Не забыл ли дорогу?
— По свободе проведаю.
Не успел Мстислав пробудиться, как в опочивальню заглянул тиун.
— Из Киева князь Ярослав грамоту передал. Димитрий переступил порог, протянул пергаментный свиток.
Мстислав сел, спустив ноги на медвежью полость.
— Погоди, оденусь.
Натянув рубаху и порты, принялся за грамоту. Читал вслух бойко:
— «…Княжение у мя, брате Мстислав, суетное и вельми трудное. Много козней творил Святополк окаянный, и ляхов на Русь водил, и печенегов. Но ныне тишина и покой возродились. Не ведаю, надолго ли.
Знаю, брате, что и те на княжении изрядно хлопот досталось, но такова доля наша…
Прослышал же я, брате Мстислав, от гостя тмутороканского что есть у тя искусный городенец, коий из камня строит и в этом деле греков превзошёл. Если нет в нем особой нужды, отпусти его ко мне, чтоб Киев-город украшал…»
Отложил Мстислав грамоту, долго глядел задумчиво в выставленное оконце. Димитрий молчал, не нарушал покоя. А мысли тем часом перенесли Мстислава в пору отрочества. Почему-то припомнилось, как весенним днём они с отцом ехали в Чернигов. Дорога тянулась берегом реки. Всё зеленело, и была особенная, поразительная тишина. Отец сказал: «Чуду подобна земля наша, и людская забота, чтоб стала она ещё краше».
Мстислав потёр лоб, очнулся. Как был босой, прошёлся по опочивальне, потом надел сапоги, остановился рядом с тиуном.
— Пошли отрока, боярин Димитрий, пусть сыщет зодчего Петруню.
Пригнувшись под низкой дверной притолокой, тиун удалился. Отрок внёс глиняный таз с водой. Мстислав подкатал рукава, ополоснулся и, отёршись рушником, вышел во двор. С высоты тесового крыльца взглянул на суетившуюся челядь. Мужик в латаных портах, без рубахи колол дрова. Рядом высилась поленница чурок. Две бабы в огромной корзине потащили стирать белье к морю. Молодка носила бадейкой в поварню воду. Неподалёку гридин чистил коня. Прищурившись, Мстислав поглядел на небо. Ни облачка.
Тем часом боярин Димитрий послал отрока за Петруней. Отрок расторопный, одна нога здесь, другая там. Вмиг разыскал Петруню. Тот следил, как каменных дел мастера камень для настенных узоров протёсывают, чтоб гладко было, без шероховатостей. Увидел отрока, оторвался от занятия.
— Князь кличет! — запыхался отрок.
— К спеху?
— Вестимо!
Петруня заторопился следом. Мстислава застал у воротней башни. Не успел поклон отбить, как князь к нему с вопросом:
— Как мыслишь, Петруня, кто ещё, кроме тя, дело зодчего уразумел, твоё рукомесло перенял?
Петруня, не задумываясь, твердо ответил:
— Андреяш, князь, к сему труду любовью проникся.
Мстислав потёр лоб, потом пригладил тронутые сединой волосы:
— Собирайся, Петруня, поедешь в Киев. Просит тя князь Ярослав. Нужда в тебе там большая. Брату же Ярославу моё письмо передашь, пусть он пришлёт в Тмуторокань человека, коий смыслит красочными картинами стены разрисовывать.
И повернулся спиной, не стал дожидаться, что скажет Петруня.
Нелёгкую задачу задал базилевс Василий катапану Херсонеса. Есть над чем поразмыслить. Клавдий и так и этак прикидывает, нелегко войти в доверие к касожскому князю Редеде, а надо бы, чтоб тот Таматарху разрушил. Беспокоится базилевс Василий. Таматарха крепко стала на море, в торгу Херсонесу помеха, да и Константинополю не уступает.
Извилист путь катапана Клавдия. Опальный советник, ныне стратиг могущественной фемы, а кто ведает, что станет с ним завтра? Милость базилевса и гнев соседствуют. Разве судьба паракимомена Иоанна не пример этому? Клавдию вспомнился Георгий Цуло. Где он, доживает ли век в темнице константинопольской тюрьмы или увезён на остров Хиос, куда под надзор стражи ссылают опальных вельмож?
Катапан Клавдий снова вернулся к тайному письму базилевса. Писал Василий, чтоб катапан подарков не жалел и касогов на Русь навёл.
А Клавдию не хочется плыть к Редеде, но воля базилевса священна, и кто забудет это, того постигнет судьба Цуло и паракимомена Иоанна. Да и сам Клавдий понимает: власть империи сильна до тех пор, пока она умеет разделять своих недругов.
Упёршись в подлокотники кресла, катапан подхватился, забегал, мелко семеня, по просторному залу, потом остановился, потёр ладошки. Что же, он, Клавдий, отправится к Редеде, только изначально у касогов под видом негоцианта побывает верный катапану человек. Исподволь он должен выведать, какое недовольство таит Редедя на Мстислава, и если будет то возможно, поставить в известность касожского князя о приезде его, Клавдия.
В мастерской золотых дел мастера чадно и душно. Тускло горит жировая плошка, освещая его бледное лицо, мудрёный инвентарь, разложенный на верстаке, и золотые колты[125]. Колты лежат краем на наковальне, и мастер крохотным молоточком выбивает на них узор. Глаза его отрешены, губы шепчут одному ему понятные слова. Искусен труд золотых дел мастера, и не всякому дано познать его.
Вот он отложил молоточек, бросил колты в раствор жидкости, нагрел над плошкой и, вытащив, протёр мягкой бархоткой. Колты заиграли, заблестели.
Долго любовался старый мастер делом рук своих.
Сколько дорогих и прекрасных вещей видели стены этой мастерской. Самые знатные женщины Херсонеса знают к нему дорогу. Вот и за этими колтами поутру явится жена катапана Клавдия.
При мысли о катапане старый мастер подумал о русских купцах Савве и Давиде. Давно не приезжали они в Херсонес, а необходимость в том настала. Весть, что выведал он у жены катапана Клавдия, стоит многих драхм…
По теплу над всей Тмутороканью разносится густой запах рыбы. Её ловят с конца зимы, подлёдно, засаливают в огромных чанах, а весной развешивают низками. Не успеет та провянуть, как в чаны уже закладывается новый улов.
Янтарём отливают осетровые балыки, темнеют спинки тарани и рыбца, кефали и шемаи, просвечивают на солнце. Земля под низками обильно полита жиром…
Давно сулил Андреяш угостить Петруню рыбой, приготовленной по известному тмутороканским рыбакам способу, да всё не подворачивался случай. А тут заявился Петруня, увидел Андреяша на лесах, окликнул. Мастеровой руки отёр, спустился вниз.
— Князь в Киев меня посылает! — сказал Петруня. Андреяш удивлённо замер, потом опомнился:
— Когда воротишься?
— Сюда уж не ворочусь, там останусь.
— Но тут-то? — Андреяш кивнул на белые стены церкви.
— Здесь те заканчивать.
— Нет, не по плечу, — покрутил головой Андреяш.
— По плечу! Вишь, ты и без меня ловко управляешься. Да и народ с тобой остаётся мастеровой, умельцы хоть куда…
Ночью они сидели на берегу моря у костра. Андреяш наловил кефали полную корзину. Петруня такого лова ещё никогда не видел. К маленькому челну привязал Андреяш плот, сплетённый из камыша, с невысокими бортиками и поплыл. При свете луны видел Петруня, как, выскакивая из воды, серебрилась рыба, шлёпалась на плот.
Потом они почистили кефаль, в медном казане сварили уху, а несколько самых крупных рыбин Андреяш густо натёр солью. Выдолбив ножом углубление, он устлал дно травой и, уложив кефаль, прикрыл её тонким слоем травы и земли. Сверху присыпал жар от костра.
Петруня молчал. Нет, ему совсем не хотелось уезжать отсюда. Полюбились и город, и люди. Пуще же всего жалел он что не доведётся своими глазами взглянуть, как скинут леса со стройки и поднимется над Тмутороканью каменная церковь, сделанная им, Петруней, по его замыслам и расчётам.
— Слышь, Петруня, — нарушил молчание Андреяш, — уплыву и я с тобой. Здесь всё одно нет у меня никого.
Пламя костра выхватывало из темноты их задумчивые лица, щедро сеяло искры в звёздное небо. Петруня положил руку другу на колени.
— Нельзя, Андреяш, кому начатое дело доверим. Ты потерпи, обживусь в Киеве, тогда и приедешь. К тому времени здесь окончишь. Я те на то лето с гостями весть передам.
— Не забудешь?
— Как можешь ты плести такое, обиделся Петруня.
— Погоди, — Андреяш подхватился. — Заболтались, а за рыбу запамятовали.
Он разгрёб жар, ножом снял пласт земли и, скинув траву, достал кефаль. От печёной рыбы шёл пар, она пропиталась жиром, душисто пахла. Обжигая руки, Андреяш аккуратно почистил кефаль, протянул Петруне:
— Поешь, в Киеве такой не отведаешь.
