— Мнится мне, воевода, что правое крыло у касогов послабее будет. На него большой полк бросим, — промолвил, не поворачивая головы, князь. — Те, Ян, и место там. А как крыло сомнём, то и побежит Редедино воинство.
— Погоди, князь, что ещё Редедя замыслил? — перебил Усмошвец.
Он смотрел туда, где в окружении своих бейколов стоял касожский князь. Его рука указывала на Мстислава. Один из бейколов подскакал к русским порядкам и, осадив мохнатого конька, шипяще выкрикнул:
— Эгей, князь Мстислав! Зовёт тебя на единоборство Редедя-пши. Он велел передать тебе, что не хочет губить бейколов. Кто же кого из вас одолеет, за тем и победа, тот и дань возьмёт.
Огрев, он крутнулся, понёсся к своим.
Стихли гридни, молчат касоги. Что ответит русский князь? А Мстислав уже соскочил с коня, позвал отрока:
— Помоги броню скинуть! — И положил на траву шелом и меч.
Проворный отрок стянул кольчугу. Оставшись без брони в портах и рубахе из паволоки, пружинистым шагом Мстислав направился навстречу спешившемуся Редеде Сходились не торопясь, приглядываясь друг к другу. Касожский князь повыше русского, в стане узок, но в плечах уступает Мстиславу. Тот, что кряжистый дуб, крепко стоит на ногах.
Сошлись на половине поля, схватились. Набычился Редедя! видно, думал подмять русского князя с единого маха да не рассчитал, вывернулся Мстислав…
Напряжённо следят за поединком дружины, чем единоборство окончится, кому хвалу провозглашать.
Чует Мстислав, как покидает его сила. Словно клещами сжимает тело Редедя, обжигает горячим дыханием. Изловчился русский князь, подмял касожского, ударил оземь. Редедя поднялся, выхватил болтавшийся у пояса нож, замахнулся, но Мстислав опередил. Блеснула на солнце сталь, и в смертельных судорогах забилось тело Редеди…
Ликующие крики раздались над русской дружиной. В безмолвном молчании стоят бейколы. Приблизился князь Ашкан, посмотрел на мёртвого Редедю, потом на Мстислава, склонил голову:
— Ты осилил великого князя Редедю, и отныне мы никогда не обнажим сабель против твоей дружины. Позволь уйти нам к себе. — И замолчал, дожидаясь Мстиславова слова.
— Не мы хотели этого боя, а вы, — ответил тот. — И коли теперь сами от него отказываетесь, мы искать не будем, уводи дружину, князь Ашкан!
— Князь Мстислав Тмуторокань покидает! — заговорили на торгу.
Юродивый с паперти недостроенной церквушки вещал:
— Сокроет небо тучи, быть грозе великой!
Иноземным гостям невдомёк, народ, знать, неспроста волнуется и себе с торжища прочь.
Русские купцы у Славина собрались, гадают, верна ли та молва? Может, попусту подняли переполох?
Славин лавку закрыл, позвал:
— Айдате самого Мстислава о том спросим!
— Сходим!
— Те, Славин, речь держать, ты над нами старшина, — высказались купцы.
Отправились торговые люди на княжеский двор, а народ туда уже валит. Слыхано ли дело, чтоб Тмуторокань без воинов оставлять. Тут при князе да с этакой дружиной и то дважды на рать выходили…
Толпа шумела многими голосами, обрастала и, влившись потоком в открытые ворота, остановилась у крыльца, сдерживаемая гриднями. Чей-то голос выкрикнул:
— Пусть князь народу покажется!
— Мстислава-а-а! — подхватили другие. — Князя!
Ждали недолго. Мстислав вышел не один, с ним тысяцкий Роман и воевода Усмошвец. Люд затих, приготовился слушать, что скажет князь. А он руку поднял спросил, окинув взором народ:
— Чего, тмутороканцы, шумите?
Толпа разом закричала. И снова Мстислав поднял руку, успокоил:
— Не разом, пусть один из вас речь ведёт.
— Славин, сказывай, тебе слово даём! — выкрикнул кто-то из купцов.
Народ раздался, пропустив Славина вперёд; он пробрался к крыльцу, задрал бороду.
— Слух прошёл, князь, что есть у тя намерение уйти из Тмуторокани в Чернигов. Так ли это?
— То так! — твердо ответил Мстислав, глядя купцу в глаза.
— А о Тмуторокани что же не радеешь? Либо уже не нужен те этот город, либо запамятовал, как стояли мы за тебя противу хазар, живота не жалели? А может, на нас какое зло поимел?
— Зла на вас я не имею, и любы вы мне, тмутороканцы. — Зычный голос Мстислава разнёсся над толпой, утихомирил возбуждённые голоса. — За то же, что ходили со мной на рать, город свой боронили, низкий поклон. — Князь склонил голову, помолчал, потом снова заговорил: — В Чернигов я собрался, и в том нет у меня поворота. Тмуторокань — что щит у Руси и зоркий страж на Русском море. А недругов у нас с вами, сами ведаете, не мало. Хазаров не стало, остались коварные греки. С другой стороны хищные степняки. Трудно нам. И хоть прочно сидит ныне в Киеве брат мой Ярослав, на его помощь я не уповаю. У него иная забота — от ляхов и печенегов Русь стеречь. Коли же буду я в Чернигове, то мы с вами степнякам с двух сторон грозить станем. А ежли ещё какая над Тмутороканью угроза нависнет, я с северной дружиной к вам немедля на помощь явлюсь.
Вот теперь сами разумейте, как лучше для вас: тут ли мне оставаться либо в Чернигов уйти? То-то! Тмуторокани на руку, коли я на черниговский стол сяду. Она от того ещё крепче станет. С братом же Ярославом мы, я мыслю, урядимся[130], и козней мне творить он не станет. А вас, тмутороканцы, я без дружины не оставлю. Будет в Тмуторокани мой посадник, воевода Усмошвец, а с ним гридни. Ян — воевода разумный, вы же помощь ему окажете, если надобность в том случится.
— Не хотелось бы, князь, с тобой расставаться, но коли решил, что поделаешь, — развёл руки Славин.
Тмутороканец сбоку пробасил:
— Ежели Усмошвеца с нами оставляешь, то добро. Ему мы доверяем.
Народ начал покидать княжеский двор.
От Тмуторокани и до самого Корчева море усеяно дочерна осмолёнными ладьями. Погода безветренная, и корабли застыли, не шелохнутся.
Спозаранку погрузилась молодшая дружина, за ней настал черед большей. Ладья, украшенная головой сказочного зверя или птицы, на вёслах подходила к мосткам, принимала десятка два гридней и, обвешанная щитами, отплывала в море…
Последним к мосткам причалил княжеский корабль. Орел с раскрытым клювом резал водную гладь. Ждали Мстислава, он задерживался.
Пристань заполнил народ, вся Тмуторокань высыпала проводить дружину. Шныряли мальчишки, надрывались, зазывая, торговцы-разносчики. Пришёл с товарищами Славин, покосился на стоящих обочь хазарских купцов с Обадием. Хазары о чём-то переговаривались оживлённо. На лице Обадия Славин уловил довольство: «Рад, поди. Ну да ныне нет вашего каганата…»
Засмотрелся Славин и не заметил князя. Поддерживая Добронраву за локоть, он ступеньками спускался с обрывистого берега. Следом торопились тысяцкий Роман, воевода Ян и тиун Димитрий с раздобревшей боярыней Евпраксией. Княгиня взор потупила, лицо печальное, — видно, нет охоты покидать родные места, зато Мстислав голову высоко несёт, глазами по толпе шарит, будто ищет кого-то. Заметил Славина, а неподалёку от него иноземных гостей, сказал:
— Купцы тмутороканские, и вы, гости с чужих земель, рады будем принять вас в Чернигове, навещайте с товарами.
— За доброе слово благодарим тебя, князь, — ответил за всех Славин. — Торг наше дело. Ты же нас не забывай, а коли в Киеве доведётся побывать да увидеть Савву, скажи, чтоб ворочался домой, и передай ему о смерти Давида.
У мостков Мстислав пропустил на корабль Добронраву с боярыней и тысяцкого тиуна. Толпа прихлынула к берегу, стала дугой вокруг князя. Он обнял Усмошвеца, и промолвил:
— Прощай, воевода, оставляю город на тя. Верю, в надёжных руках он будет. — И шагнул на ладью.
Ударили весла. Гордо выпятив резной нос, корабль тронулся. По мачтам поползли шёлковые паруса.
Встав на скамью, Мстислав снял шелом, крикнул:
— Спасибо те, люд тмутороканский!
И пока ладьи вытягивались в море Сурожское да белели поднятые паруса, не расходился народ.
СКАЗАНИЕ ДЕВЯТОЕ
Затмила жадная корысть князьям разум, и, позабыв добро, пошёл брат на брата… В летописях древних, сказаниях далёких хранит печальная память ту битву…
1
У подножия Старокиевской горы Днепр пьёт воду Почайны-реки. Отсюда тянется заливной луг, заросший травами, жимолостью. Киевляне прозвали это место Оболонью.
В пятый день недели, когда время перевалило за полдень, княжий книжник Кузьма забрёл на Оболонь послушать, как кричат перепела да трещат коростели. Здесь и прихватил его дождь. Частый и густой, он повис сплошной стеной, закрыл Киев. Кузьма укрылся под слежавшейся копной, долго смотрел, как пузырится вода в луже. Прошлогоднее, потемневшее сено пахло прелью.
Не заметил Кузьма, как заснул. И приснилось, будто они с отцом поле пашут. Он, Кузьма, коня за уздцы ведёт по борозде, а старый Савватей грудью на рало налёг, тяжело дышит. Руки у отца синими жилами изрезанные, заскорузлые, борода взлохматилась, и пот со лба катится, глаза застилает. Из-под лемеха земля отцу под ноги пластом выворачивается, парует, пахнет хмелем. Голова у Кузьмы закружилась. Хочет он сказать отцу: «Давай передохнём», но Савватей опережает его, прикрикивает: «Не пора, Кузьма, не пора!»
