этом уверен и глубоко ценю его братское приветствие и поддержку. Не сомневаюсь, сейчас самое подходящее время. Революция произвела огромные изменения. В Испании – метрополии, если можно так выразиться, – старый порядок шатается и вот-вот падет. Как я написал преподобному Хайраму, наступил подходящий момент для распространения истинного слова Божия на этих особенных территориях.
Сьюзен не вслушивалась, но, хорошо знакомая с темпом и содержанием его речей, подняла взгляд и улыбнулась в ответ, когда брат остановился, чтобы перевести дыхание.
– Мне в удовольствие работать с тобой где угодно, Робби. И мне очень важно было узнать, что тамошний климат поможет укрепить твое здоровье. Ты не забыл принять утреннюю порцию настоя?
Он степенно кивнул:
– Конечно, мы столкнемся с предубеждением. И с языковыми сложностями. Но мы это преодолеем, Сью. Справлялись раньше – справимся и теперь. Полагаю, Санта-Крус мало чем отличается от Оквилла. Личные качества ценятся в любой стране, в любом деле. Что уже хорошо. И я бы сказал, они ценятся вдвойне, если речь идет о величайшем деле всей жизни. А это, Сью, распространение слова Божьего. – Его глаза сверкали, руки двигались; невзирая на склонность к преувеличениям, за его словами стояла страстная убежденность. Сияющие глаза вспыхивали ярче, когда он представлял, как он – зрелый слуга Спасителя, миссионер церкви единства седьмого дня из Коннектикута – распространяет слово Божие в Санта-Крусе, спасает драгоценные души погрязшего в грехах испанского населения. – Мы уже встретили доброту, Сью, – продолжил он в следующую минуту. – Удача нам благоприятствует. Капитан не возражал против того, чтобы поставить фисгармонию в кают-компании. Я выложил ему все просто, как мужчина мужчине. «Мы оплатим груз, капитан, – сказал я прямо. – Мы не скряги. Но я не хочу, чтобы инструмент моей сестры повредился в трюме. Он складной и маленький. Однако для нас представляет не меньшую ценность, чем подлинный инструмент Страдивари».
– Ты мог бы отслужить воскресную службу, Робби, – предложила Сьюзен. – В кают-компании будет вполне удобно.
– Может быть, может быть. В любом случае миссия началась весьма благоприятно. – Он огляделся вокруг. – Обидно только, что нам не удалось раздобыть для тебя отдельную каюту. Довольно досадно делить помещение с чужой женщиной.
– Меня это не беспокоит, Робби. Главное, ты хорошо устроен.
– Ты еще не познакомилась с этой дамой, сестра? Миссис Хемингуэй, как нам сказали, верно? Англичанка, возвращается в Санта-Крус, где прожила долгие годы. Если она христианка, то может оказаться влиятельной.
Не успел он договорить, как дверь распахнулась без стука и с продуваемой ветром палубы в каюту ввалилась дородная приземистая женщина с красным лицом.
– Силы небесные, – выдохнула она, – ну и ветрюга! Такой разом сшибет с ног двенадцать апостолов, что твои кегли. – Она небрежно оправила юбку. – Санта-Мария, это очень даже чересчур, у меня прям вся кровь в голову бросилась. – Пытаясь отдышаться, она замерла и сочувственно похлопала себя по левой груди, словно призывая сердце заставить кровь снова течь по жилам.
Она была тучной, эта Элиза Хемингуэй, про таких говорят «поперек себя шире». Ее грандиозный, выставленный вперед бюст, казалось, занял так много места в каюте, что Роберт невольно отступил к дальней переборке, словно в попытке защититься. Черты ее хитрого жесткого лица производили отталкивающее впечатление: блестящие черные глаза-бусинки, пухлые лоснящиеся щеки, низкий жабий лоб. Как следствие, ее лицо выражало причудливую смесь наглости, веселья и злобы. Волосы, темные и сальные, были чрезвычайно густы. На верхней губе беззастенчиво торчало несколько случайных волосков, подчеркивая весь облик бойкого нахальства. Миссис Хемингуэй была задрапирована в платье насыщенного сливового оттенка; с шеи свисала черная сумка, раскрытая на груди, словно клюв пеликана.
Трантер воззрился на нее с величайшим недоверием.
– Не желаете ли сесть, мэм? – предложил он наконец, с сомнением показывая на кушетку.
Она так затрясла головой, что задребезжали серьги, потянула за корсет, пытаясь его ослабить, затем импульсивно шагнула вперед и растянулась на нижней койке.
– Carajo coño[26], так-то лучше, – заявила она, подчеркивая свой природный говор кокни испанской руганью. – По лестнице я слишком быстро влезла, вот что. А еще малость поцапалась с надзирательницей, то есть с горничной.
В каюте как будто на целую минуту воцарился холод, потом Роберт произнес с вымученной вежливостью:
– Я надеялся, мэм, что моя сестра Сьюзен займет нижнюю полку. Она, видите ли, плохо переносит морские вояжи, а наверху качка ощущается сильнее.
Мамаша Хемингуэй наморщила низкий лоб и оскалилась, как хорек.
– Было ничье, стало мое, мистер, – лукаво сказала она. – Я тут первая разлеглась, тут и останусь. А чего сами не прибрали к рукам койку, пока я не пришла? Я уважаю вашу почтительную просьбу. Уважаю ваши чувства брата. У меня прям сердечко разболелось за Сьюзен. Но по нонешним денькам возраст первее доброты. Так что Сьюзен пусть лезет наверх, а мы, старичье, полежим внизу. Carajo coño и Иисус-Мария, надеюсь и молюсь только, что она меня не заблюет.
Наступила тишина, и потрясение переросло в ужас, когда мамаша Хемингуэй запустила жирные, унизанные кольцами пальцы в раскрытую сумку, извлекла маленькую коричневую сигару, чиркнула спичкой о край койки и беззаботно закурила.
– Carajo, – невозмутимо продолжила она, сложила губы трубочкой и выпустила тонкую струйку дыма. – Так и тянет улыбаться, до чего рада поплыть обратно по соленой водичке. Да, мистер. Жду не дождусь добраться до островов. Жуть как смешно все-таки. Сижу иногда в Санте и слезами заливаюсь – так мне хочется в Уаппинг[27], полсотни песет отдала бы, чтобы снова нюхнуть вонищу тамошних пабов в туманную ночь. Слабость человеческая, знаете ли, «дом, милый дом» – это как хныкать, слушая Мельбу[28] на фонографе. Но, господи Исусе, как приеду туда, отдала бы пятьсот песет, чтобы рвануть восвояси.
– Значит, вы живете в Санта-Крусе? – натянуто спросил Роберт. Он чувствовал себя обязанным поддерживать разговор только ради сестры.
– В следующее Вознесение Господне стукнет тридцать лет, как я там, – ответила мамаша Хемингуэй, задумчиво взмахнув сигарой. – Мой муженек, чтоб его в аду вечно черти на сковородке поджаривали, владел «Кристофером», маленьким каботажным барком, пятьсот тонн. Торговал гуано. До сих пор чую эту вонь, вот даже прям на этой койке. Была у него такая веселенькая привычка: как налижется – шасть в свою лодку и давай нарезать круги вокруг Тенерифе. Ну вот, в следующее Вознесение Господне будет тридцать лет, как он скопытился. Сбился с курса и потерял эту чертову лодку. Врезался прямо в скалы Анаги и утопил ее в глубоком синем море. И меня бы утопил, случись на то его «последняя воля». Из одной только злобы, я вам скажу. Но я
