С рейсом нам повезло, если в этой ситуации, вообще, уместно это слово. Успели в самый последний момент, и только когда стали выруливать на взлётную, я вспомнил, что так и не позвонил Вере. С меня требовали выключить телефон, но я упорно набирал нужный мне номер, в итоге успел сказать лишь краткое «Я не приеду».
* * *
Мы ещё толком не приземлились, а я уже кинулся звонить домой. Отец не отвечал, а Кир лишь виноватым тоном повторял: «Пока без новостей».
Когда выскочили из здания аэропорта, нас уже ожидало два такси. Мы решили разделиться, я поехал в больницу, а Дам домой к Киру и девочкам. Хотя там уже, скорее всего, были бабушки и дедушки, но с Дамиром всё равно как-то надёжней.
— Стас, только, давай там без эмоций, — просит меня брат, на что я раздражённо машу рукой.
Пока ехал в такси, написал Вере сообщение. Хотел позвонить, но не решился, почему-то не сразу поверил, что голос меня не подведёт.
«Мы улетели к родителям. Мама в больнице, пока ничего не известно».
Вера долго молчала, и я уже почти забил на собственное нежелание звонить, когда телефон коротко завибрировал.
«Всё будет хорошо. Напиши мне потом».
На следующий вопрос мне потребовалось ещё решиться.
«Ты же дождёшься меня с Бонифацием?»
«Обязательно».
На этом наш разговор был окончен, но мне неожиданно стало легче. Нет, меня не отпустило, я всё ещё был на грани, еле удерживая себя в пределах вымученного спокойствия. Но мысль о том, что где-то там в далёкой Москве меня будет ждать Вера с НАШЕЙ собакой, придавала сил.
Это был крупный медицинский центр, вполне солидный и респектабельный, но ожидать людям всё равно приходилось в коридоре. По крайней мере, отца я нашёл именно там. Он сидел у стены, откинув голову назад и закрыв глаза. Со стороны могло показаться, что он спит, но это было обманчивое впечатление. По тому, как двигался его кадык, или сжимались кулаки, было ясно, что он крайней напряжён и находится на неком пределе. Выглядел он плохо. Даже не бледный, скорее уж серый, уставший и как-то резко постаревший. Голубая одноразовая накидка, небрежно лежащая на его плечах, только портила и без того безрадостную картину.
Я подошёл к нему на расстояние одного метра и остановился, не зная, что сказать. Вернее я знал, какой вопрос я должен сейчас задать, но возможный ответ на него меня пугал.
Папа первый открыл глаза, словно почувствовав моё присутствие, и даже улыбнулся, правда, натянуто, при этом, не показывая никакого удивления.
— Привет, — кивнул он, протягивая мне руку.
На рукопожатие я ответил, а вот голос всё ещё отказывался меня слушаться, поэтому я просто вопросительно уставился на него. Отец кивнул на место рядом с собой.
— Садись, — просит он, и я падаю на соседнее сиденье. И тогда папа начинает свой рассказ, состоящий из одних фактов. — Неожиданно кровотечение началось, я привёз маму сюда. Ультразвук показал отслойку плаценты. Её сразу же прокесарили. Поздравляю, у тебя брат.
При последних словах он опять улыбается, и опять натянуто. Но мне пока не до этого.
— А мама?
— Мама в реанимации. Состояние стабильно… тяжёлое. В себя пока не приходила. Но и ухудшения состояния не было. Так что отсутствие новостей, тоже новости.
— А… ребёнок? — почему-то выдавить из себя слово «брат» у меня пока не получается.
— Он в неонатологии. Поскольку кесарево было срочным, врачам надо понаблюдать за ним.
— Ты его видел?
— Да, на расстоянии, через окно, — терпеливо поясняет он.
Я старательно перевариваю полученную информацию, и, должно быть, слишком серьёзно хмурюсь, потому что отец вдруг ухмыляется:
— Всё? Или будут ещё какие-нибудь вопросы?
И я честно пытаюсь себя остановить, повторяя себе раз за разом одно и то же, что сейчас не время, сейчас не место. Но у меня не получается, и одно единственное слово вырывается у меня наружу.
— Зачем?
Папа понимает всё верно. И вопрос, и моё состояние. А меня трясёт, где-то глубоко внутри. Я знаю, что так нельзя, что я уже взрослый мужик, что надо быть сильным, спокойным и рассудительным. Но мне страшно. И новости, услышанные только что от родителя, не успокоили, вообще ни разу. Лишь ещё больше расшатали мою нервозность. То ли его внешний вид меня доконал, то ли спокойствие, с которым он пытался со мной говорить. Но у меня словно гайки потихоньку срывать начинает.
И как это не смешно, но в голову приходит мысль о том, что у мамы как раз бы получилось подобрать правильные слова, сделать так, чтобы страшно не было. И это злит меня ещё больше. Потому что мамы здесь нет, потому что она сейчас лежит где-то там, за одной из этих дверей, неясно в каком состоянии и с какими перспективами. Моя мама.
И поэтому у меня в голове только одно: «Зачем? Зачем это всё?!»
— Стас, — выдыхает отец, видимо, прося меня не начинать.
— Что Стас?! — вдруг совсем враждебно реагирую я. — Скажи мне, зачем надо было это всё?! — обвожу руками холл, по которому снуют туда-обратно какие-то люди и медицинский персонал. — Вам нас шестерых мало?
— Послушай, — он пытается взять меня за руку, но я отталкиваю его ладонь и вскакиваю с места. Меня уже понесло.
— Неужели, ещё один ребёнок стоит всего этого риска?!
— Это всегда риск, так или иначе, — спокойно отвечает папа, поднимаясь на ноги.
— И что?! — восклицаю я излишне громко, из-за чего люди вокруг начинают на нас неодобрительно оглядываться. Да, срать я на них хотел. — Вам, блять, тогда с Кириллом не хватило? Или может не весь адреналин с Ромой вышел?
— Сын… — он пытается сделать шаг навстречу мне, но я со всей обидой за себя, за маму, за всех нас, пихаю его в грудь. Отец выдержал, даже не пошатнулся, хотя я старался. И это бесит ещё сильнее.
— Или это попытка загладить старые грехи?! Доказать всему миру, что у вас всё хорошо? И что ты у нас опять идеальный семьянин?
Слова попадают в цель, мне удалось задеть его, о чём свидетельствуют сильнее обычного выделившиеся скулы и напряжённые желваки. И без того усталое лицо, становятся мрачным.
— Стас, успокойся, — железным тоном требует он.
Но куда там.
Я в очередной раз замахиваюсь, собираясь толкнуть его, выпуская весь свой пыл, но отец успевает извернуться и поймать мою шею в захват локтём, после чего с силой прожимает меня к себе. Пытаюсь вырваться, но он не пускает, всячески сдерживая меня, благо, что мы с ним одной комплекции, да и рост одинаковый.
— С мамой всё будет хорошо, — шипит он мне куда-то в висок. — Слышишь меня? Мама справится, она сильная!
Успокоился я не сразу.
Вроде бы уже и разошлись, сев обратно на свои места, а внутри до сих пор всё клокотало. Что-то тёмное и вязкое, я и имени этому найти не мог, но там было всё: и страх, и злость, и непонимание… И даже любовь затесалась, горькая и острая. Не знал, что со всем этим делать. На отца старался не смотреть, лишь замечая краем глаза, как его пальцы нервно сжимаются и разжимаются на подлокотниках кресла.
Люди всё ещё с любопытством косились на нас, стыдливо отводя взгляды, каждый раз, когда я поднимал свои горящие глаза на них. И это тоже раздражало, словно толпы зрителей пытались залезть в моё личное горе. Представился Рома, который бы сейчас с лёгкостью послал всех в жопу, и, вполне вероятно, что наглядно продемонстрировал окружающим, как и куда им следует запихать своё мнение.
— Знаешь, — вдруг нарушил течение моих мыслей отец. — Вы все, так или иначе, были зачаты, выношены и рождены в любви.
На это мне оставалось только хмыкнуть.
— Ты это понял, когда вы пришли аборт делать со мной?
Родители не особо любили распространяться об истории моего рождения, но ведь очевидного не скроешь. И рано или поздно, но я начал задавать вопросы, поэтому однажды им пришлось со мной поговорить — обтекаемо, иносказательно, местами даже витиевато, но факт оставался фактом, я знал. И сам не понимал, как к этому отношусь. Вроде как было и было. А с другой стороны, присутствовало в этом что-то такое, что не давало мне покоя. Вот только ни с кем поговорить об этом не мог, словно это уничижало меня.
