Через полчаса явилася в комнату Аксинья, а вслед за нею и педагог в новом вицмундире и с самой праздничной физиономией. Но как же длинно вытянулась эта улыбающаяся образина, когда приветствовала его раздраженная, аки львица, Марья Федоровна словами:
— Наставники! Прекрасные наставники! Покорно вас благодарю! — И она не могла продолжать от злости, а бедный педагог стоял, разиня рот и вытараща глаза.
— Покорно вас благодарю! — продолжала Марья Федоровна, едва переводя дух. — Да… наставили, научили, просветили дитя! Смотрите, любуйтеся вашим просвещением! он, мое дитя! мое единственное дитя! по милости вашей, сударь, — вор, грабитель, а того смотри, и разбойник! И всему этому вы, вы один причиною, вы научили его обокрасть меня и после вам передать украденные деньги.
— Сударыня! — проговорил, задыхаясь, педагог, — вы лжете! Вы просто бешеная баба и больше ничего! Я с вами и говорить не хочу, прощайте!
И он обратился к двери. Марья Федоровна не ожидала от смиренного педагога подобной рыси и так была ею озадачена, что совершенно растерялась, и пока собралася с духом, педагог был уже за воротами.
— Беги, догони, проси на минуточку, пускай взойдет, — говорила она, толкая Аксинью за двери. Аксинья побежала с лестницы, и она вслед за нею.
Через минуту педагог уже сидел на диване и хладнокровно слушал длинную повесть о подвигах и досужестве гениального ученика своего. Дослушавши с начала до конца сие повествование, он спросил:
— А зачем вы его в продолжение прошедшей всей недели не присылали ко мне учиться?
— Как не присылала? Он каждый день аккуратно ходил к вам. Даже и обедать не приходил домой!
— И в глаза не видал я его с самого воскресенья!
— Где же это ты пропадал, а?.. — обратилась было Марья Федоровна к Ипполитушке, но Ипполитушки и след простыл.
По долгом рассуждении, как исправить зло, решено было продолжать учение, потому что Ипполитушка, по словам учителя, не утвердился еще в письме и в русской грамматике, а во избежание его несвоевременных прогулок положено было, чтобы Аксинья отводила его поутру в школу и приходила за ним ввечеру.
Так и сделано. В понедельник поутру многие обыватели смиренного переулка заметили восемнадцатилетнего юношу в курточке al´enfant{193}, идущего в школу, а за ним пожилую служанку, несущую кожаный мешок с книгами и грифельную доску. Пока Ипполитушка ходил один, никто его не замечал, а как пошла за ним Аксинья, все пальцами стали показывать. Странно!
Правильное и однообразное хождение за Ипполитушкою вскоре наскучило Аксинье, и она однажды ему предложила прогуляться в другую школу, то есть к Юлии Карловне.
Первый визит ему не совсем понравился, хотя его и потчевали леденцами, но зато второй визит пришелся как раз по нем. Юлия Карловна, чтобы свободнее поговорить с Аксиньей, отвела его к своим девицам и строго наказала им, чтобы гость не соскучился. Аксинья насилу могла его вытащить оттуда, так ему понравились девицы, — так понравились, что он начал из школы бегать к прекрасным сиренам. Сирены вскоре начали просить у него денег за доставляемые ему радости. «Денег? А где их взять, этих проклятых денег?» — так думал он. — «Хоть бы маменька скорее умирала, авось-либо не легче ли бы мне было», — так продолжал он думать.
Пока Ипполитушка забавлялся с девицами, Юлия Карловна, угощая цикорием простодушную Аксинью, узнала от нее все, что ей нужно было знать насчет Лизы. Узнала даже и губернию, и уезд, и село как зовут, и, узнавши все это, сообщила своему знакомому писарю из главного штаба, который уже готовился держать экзамен на аудитора{194}.
Будущий аудитор, узнавши такие секреты про свою милую Лизу, чуть с ума не сошел. Это просто слепая богиня фортуна! — как он выразился в восторге.
На женитьбу, однакож, Юлия Карловна не иначе соглашалась, как только с уступкою половины приданого, которое он со временем получит за Лизою.
Писарь, разумеется, на все согласился беспрекословно.
В заключение она научила его написать просьбу на имя оберполицеймейстера, и они расстались.
Теперь оставалось уверить Лизу, что Аксинья баба дура и что она все наврала, что она действительно Акулька, а не Лиза и не барышня, а настоящая крепостная девка и что ей теперь предстоит такая карьера, что она, если не глупа будет, со временем может быть и высокоблагородной.
— Что ж, согласна ты, Ли… Акулька? — спросила она ее.
— Согласна, хоть за трубочиста согласна, только не держите меня в этом омуте.
— Вот уже и омуте. Дом как дом, — не узнала еще, что впереди будет.
— Хуже не будет.
— Вот тебе и благодарность. Ах ты, негодная! Вишь, отъелася чужого хлеба… потаскушка! Деревенщина!..
И они чуть-чуть не подралися.
Наругавшись досыта, они, наконец, помирилися, и любезно выпивши по чашке кофе, Юлия Карловна наскоро оделася и вышла со двора, а счастливая невеста, оставшись одна, горько зарыдала. Юлия Карловна с доброй весточкой отправилась прямо к Марье Федоровне и застала ее в самом счастливом расположении духа: она получила из деревни порядочную пачку ассигнаций с известием, что слепой барич упал в канаву или в какую-то яму и сломал себе ногу.
После первых лобызаний приятельницы уселись на диване, и Юлия Карловна, немного помолчав, сказала:
— Ну, матушка Марья Федоровна, насилу-то я ее уломала, — вишь ты, за писаря, говорит, не хочу, подавай ей чиновника.
— Ах она, мужичка! — проворчала Марья Федоровна, — вишь, чего захотела, чиновника! А как возьму в деревню да отдам за пастуха на скотный двор!
— Да то ли еще она толкует, говорит, что она не крепостная девка, а благородная.
Марья Федоровна изменилась в лице.
— Ну, да я ей показала, какая она благородная. Просто-запросто по щекам да заставила молчать.
— И прекрасно, — проговорила Марья Федоровна.
— Да вот еще что: жених-то артачится. Меньше, говорит, тысячи рублей не возьму.
— Ах он, писаришка! Тысячу рублей за крепостной девкой! Да где это видано?
— Да, видишь ты, она и ему натолковала, что она не простая, а благородная.
Марья Федоровна опять смешалась и, подумавши немного, сказала:
— Не возьмет ли он хоть половину?
— Я уже ему семьсот давала, и слушать не хочет.
— Не знаю, как и быть, — проговорила, как бы сама с собой, Марья Федоровна.
— Да как быть? Давайте тысячу, да и концы в воду.
— Хорошо, я согласна, только после свадьбы.
— А он просит теперь же, а без денег и в церковь не идет. А с деньгами хоть сейчас под венец.
— Ну, черт его возьми, отдайте ему деньги, а я вам после возвращу.
— Да у меня и рубля за душою нет.
— Как же нам быть, разве последние отдать? Да с чем же я сама-то останусь? Ну, дьявол с ним, скорее бы только разделаться. Зайдите ко мне завтра, Юлия Карловна, — прибавила она, как бы опомнившись.
— Хорошо, зайду. Только завтра непременно, потому что в воскресенье можно будет и под венец, а сегодня, знаете, четверг, нужно поторопиться.
— Так знаете что, зайдите ко мне через час. Или подождите, я посмотрю, не найдется ли у меня дома. — И она ушла в другую комнату.
Вскоре раздался звук замка, и Юлия Карловну улыбнулась. Через несколько минут вышла Марья Федоровна с пачкою ассигнаций в руках.
— Как раз столько, сколько нужно, — говорила она, отдавая ассигнации Юлии Карловне.
Та бережно взяла деньги и, внимательно пересчитавши, положила в свой грязный мешок.
— Теперь милости просим на свадьбу, приходите хоть в церковь.
— В церковь зайду.
— Приходите. У Знаменья будут венчаться, в четыре часа после обеда.
— Хорошо, непременно зайду.
И они расстались. Юлия Карловна, спускаясь с лестницы, прошептала:
— Знает кошка, чье мясо съела.
А Марья Федорозна, оставшись одна, свободно вздохнула и тоже прошептала:
— Ну, слава богу, отделалась!
Отделалась, да не совсем, можно было бы прибавить.
Долго ходила она по комнате, заложа руки за спину, как настоящая львица. Потом вдруг остановилась посередине комнаты и со всего размаху хлопнула рукой себя по лбу и вскрикнула:
— Ах я, дура! Аксинья! А, Аксинья!
Вбежала испуганная Аксинья.
— Что ты, дура, глаза-то вытаращила? Беги, вороти скорее Юлию Карловну! — Аксинья выбежала.
— Тысячу рублей! Ах я, дура, дура (разговаривала сама с собой Марья Федоровна)… тысячу рублей! Без расписки, безо всего! И кому же? Какой-нибудь — фи! стыдно и выговорить. Да что это со мною сталося? Нет, она меня непременно околдовала. Ну что, если она отопрется? А отопрется, это я наверное знаю. Ну да черт с ними и с деньгами, пускай их куда хочет девает, лишь бы мне эту потаскушку с рук сбыть, а то она у меня как бельмо на глазу… В воскресенье в четыре часа. Пойду, непременно пойду…
