— Я знаю, почему ты это сделала, почему отправилась туда одна, — сухо сказал он. — Но сделать этого снова не позволю.
Она попыталась что-то сказать — защититься или оправдаться, но не успела. Никиас шагнул к ней, оказавшись еще ближе. Сознание тихим, вкрадчивым шепотом заполонили его слова:
— Я не хочу потерять тебя. Единственного человека, которому я когда-то был по-настоящему дорог. Человека, которым дорожу я.
Коридоры пайдейи поглотили звук его шагов.
Она снова была не одна. Рядом с ней — Искры и… Никиас.
Пандора смутно вспоминала, как те, что смотрели на нее, разинув рот, потому что никогда не встречали подобного дара, насмехались над ней в Гефестейоне. Не видела их лиц, лишь строчки в колдовском дневнике, что когда-то заменял ей память.
Никиас и сам наблюдал, как она развоплощает химер, словно они находились на тренировочной арене, а не на поле боя. Его сила, взращенная из зароненного в его душу зерна темной магии, действовала иначе. Его тьма была куда более податливой и живой, она была голодна, она поглощала. И, попробовав живой плоти, словно путник пустыни — прохладной воды — жаждала еще. Она сама словно бы себя питала. Заполненные тьмой трещины уже выбирались за пределы серебристой полумаски, и становились все глубже с каждой новой жизнью, что Никиас забирал.
В тот день они находились в одном из залов Гефестейона. Рядом не было ни воинов, ни химер, но война внутри Пандоры никогда не смолкала. Она и сейчас слышала крики людей и монстров.
— Я готова, Никиас.
Пандора чувствовала в себе эту силу — окрепшую, твердую, словно гранит. Она подчинила себе тьму, что составляла сущность и химер, и атэморус. Была еще одна, которую она могла подчинить.
— Я могу выжечь эту тьму в тебе, освободить от нее твою душу. Но моя магия уничтожит, развоплотит тот хрупкий сосуд, что ее хранит.
— Она убьет меня, — кивнув, хрипло сказал Никиас.
— Ты готов пойти на это?
— Не сейчас.
— Ты столько жизней мечтал об освобождении…
— И в любой из них я бы пошел на это, не раздумывая, едва бы ты успела договорить. Но в тех жизнях не было тебя.
— Если ты бережешь свою нынешнюю жизнь ради призрачного шанса быть вместе…
— Нет, ты не поняла. Я не слепой, я вижу — в твоей душе места для меня не осталось. Не сейчас. Не в этой жизни. Но ты заставила меня понять, каким эгоистом я был в прошлом. Я так лелеял свою драму, свою трагическую особенность… Жалел себя вместо того, чтобы использовать ее как острый, сочащийся тьмой клинок.
Пандора вдумчиво кивнула.
— Я понимаю.
Она развернулась, чтобы уйти, чтобы продолжить свою бесконечную жатву. Рука Никиаса, коснувшись плеча, остановила ее.
— Ты помнишь хоть что-нибудь… о нас? Помнишь, что испывала ко мне?
Пандора, помедлив, качнула головой.
— Иногда я хочу вернуться в прошлое, чтобы почувствовать хоть что-то, но… не могу.
Рука безвольно соскользнула с ее плеча.
— Выходит, нам обоим осталось лишь одно. Убить как можно больше порождений Ареса. И как можно сильнее ослабить его самого.
Все больше богов, впечатленных речами Кассандры, видящих, как редеет воинство Ареса, как медленно, но неотвратимо иссякает в нем сила, вставали на сторону Зевса. Несмотря на то, что пифос оказался пуст, Пандора все же подарила людям надежду — что Ареса, прежде кажущегося неуязвимым, можно победить.
Но никакая победа легко не дается.
Пандору, что стала сосудом — пифосом — для атэморус, переполняла тьма. Голодная, поглотившая весь оставшийся в ней свет, она беспрестанно рвалась наружу. И настал момент, когда держать ее под контролем перестала сама Пандора.
Когда Аид заключал ее в Тартар, Пандора хохотала. Вот и вся ее награда. Она будет заперта там, как одна из чудовищ Медеи, рядом с той, что научила ее использовать тьму… но так и не смогла научить, как ее укрощать.
Когда за спиной, грохоча, закрывались огромные каменные врата Тартара, Пандора подумала: «И все же Цирцея была права».
Но что толку сожалеть о прошлом?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В тюрьме у нее было не так много гостей. Все те же лица — Фоант, Доркас, Ариадна. Кассандра ее не навещала — свою роль в сценарии пророчицы Пандора уже сыграла, и была выброшена за ненадобностью в мусорную корзину. Приходила Медея — посокрушаться и сказать, что, не запрячь Аид Пандору в Тартар, она, конечно, могла бы сделать больше. Уничтожить больше химер и больше прославить имя царицы чудовищ. Вопросов о том, кто распустил слухи, что Медея и была ее наставницей, Пандора не задавала.
Навещала ее и Цирцея. Пыталась отыскать в ней свет, шепча, что не все еще потеряно. Света не было — даже жалких его отголосков, слабых искры среди океана тьмы.
Приходил, конечно, и Никиас. В каждый такой визит Пандора предлагала ему свой прощальный — для обоих — подарок. Каждый раз он отвечал: «Потом», а потом рвался на поле боя. Заполненные живой тьмой, словно гноем, трещины полностью покрыли его лицо. Масок Никиас больше не носил — прирученная им, присмиревшая, тьма гнездилась у него внутри. Той, что рвалась, обезумевшая, из Пандоры, стоило взять с нее пример.
В полузабытьи Пандора думала о Прометее, чью печень клевал орел. Пульсирующая в венах темная сила так же медленно убивала ее изнутри. Однажды Цирцея пришла к ней с зельем для быстрой и легкой смерти. Пандора взяла его, но не сделала ни глотка. Выжидала… И наконец дождалась.
Новым заключенным Тартара стал Арес.
Его запеленают в тысячи, десятки тысяч каменных слоев, приставят к вратам бездны тысячи чудовищ. А Алая Эллада наконец получит покой и исцеление.
Только тогда Никиас позволил себя освободить. Лишь попросил на прощание:
— Поцелуй меня.
Пандора целовала его так долго, насколько хватило дыхания, горьким поцелуем вытягивая из него тьму. Прежде, чем сердце Никиаса остановилось, она успела понять, что не чувствует на губах привкус пепла.
Теперь и она могла спокойно умереть.
И даже теперь Пандора не знала, достойна ли прощения, столь большой ценой лишь исправив то, что натворила.
Решать не ей, а тем, кого она, едва не погубив, спасла.
Эпилог
Они стояли, держась за руки. Запрокинув головы, смотрели на голубое небо.
— Я столько лет мечтал тебе его показать…
Пандора — та, что при рождении нарекли Стефанией, — прошептала:
— Больше не Алая…
Никиас в этой жизни носил иное имя и иное, непривычное для нее лицо. Но это все еще был ее Никиас. Лишенному тьмы Гекаты, ему больше не надо было прятаться за масками чудовищ. Больше не нужно было страдать от одиночества. Никиас был открыт ей, открыт всему миру… Но прежде всего — ей.
Однажды он отыскал ее в Изначальном мире. В кафе, куда она забежала, чтобы скрыться от омывающего улицы Салоников дождя. Сказал:
— Здравствуй, Пандора. Помнишь меня?
Она помнила. Воспоминания о мире, что ждал ее за завесой, вернулись, когда ей было пятнадцать лет. Все это время она ждала лишь его возвращения.
Рядом с Никиасом застыли двое. Ариадна повзрослела, но была все так же прекрасна, Харон — неизменен, как всегда, и неизменно хмур. Встреча с ними и путь в Алую Элладу по черному и длинному, словно Стикс, тоннелю, сопровождались ощущением дежавю. Но теперь все было иначе.
Теперь Пандора по-настоящему начинала жизнь с чистого листа.
Пифос с атэморус был запечатан навеки, химеры за годы без Ареса и заточенной в Тартар Гекаты уничтожены, а потому она лишилась прежних сил. Пандора не ждала прощения от богов, но, по-видимому, все же его заслужила. Гермес, Афина, Афродита… они снизошли к ней с Олимпа, чтобы предложить свои дары. Благодарность за то, что, пусть и не в одиночку, но избавила Элладу от химер и атэморус. А быть может, извинение, что один из них, сотворив ее, едва не погубил весь мир.
Странно отказывать богам, отвергая их дары, и все же Пандора, по-прежнему сжимая в своей ладони его ладонь, отказала. Она устала от магии, от божественной силы, окрашена ли она в черный или в белый цвет. Тьма ее источник или свет. Она хотела остаться тем, кем была рождена.
