Между инструктором и летчиком практически не было перегородки. Если отказала внутренняя связь, можно дотянуться до ученика рукой, заставить его оглянуться или отклониться в сторону. Тогда Сохатый мог увидеть, что показывают передние приборы и что делается в кабине с ее оборудованием.
Закончив свою подготовку и наблюдая, как готовится к вылету летчик, подполковник думал о Хохоне и докладе Тулкова. Думал не впервые и всегда с противоречивостью в понимании этих люден. Летая с Хохоней, командир эскадрильи всякий раз ругался и доказывал, что новый пилот летать не хочет и его надо при первой возможности демобилизовать. Хохоня же в разговоре с глазу на глаз и в присутствии Тулкова уверял, что летать хочет, но у него не получается так, как от него требуют, потому что никто раньше "летать по инструкции" его не заставлял.
"Кто же из них прав? Если Тулков объективен, то Хохоня ― артист. Не может летчик не уметь и не научиться заново летать после стольких вывозных полетов… Но ведь просится!"
― Товарищ командир, старший лейтенант Хохоня готов к полету. Разрешите запускать мотор?
― Запрашивай разрешение и действуй. Считай, что меня в самолете нет. Сохатый отпустил кнопку внутреннего телефона, убеждая себя, что надо предоставить летчику полную свободу действий, если они не будут угрожать безопасности полета.
"Надо набраться терпения, иначе невозможно понять, что он умеет и что хочет. Погода хорошая, помех от нее не будет, и ты можешь получить эксперимент в чистом виде".
…Хохоня вел самолет с набором высоты в пилотажную зону. А Сохатый, как и на взлете, продолжал неслышно для летчика держаться за управление: изучал реакцию и движения пилота. "Взлетел ты не очень прямо, но в рамках допустимых зигзагов", ― думал он.
Открывшийся его взору мир радовал: зелено-синие Альпы мягкими волнами вершин и хребтов уходили вдаль, и где-то за пределом видимости Ивану представлялись Италия и Югославия; на юго-восток озеро Нойзидлер Зее, как зеркало огромного прожектора, возвращало солнечный свет в небо, и это сияние, как маскировочный полог, укрывало землю Венгрии.
Ближе к горной части ландшафта, как разноцветный ковер, лежала Вена, Окаймленная петлей Дуная, она из своей низины не видела его, и только монастырь, как знаменитое крымское "Ласточкино гнездо", нависал с горного обрыва над рекой, любуясь ее стремительным бегом и открывающейся до самой Чехословакии долиной.
― Товарищ командир, пришли в зону. Буду работать.
― Давай! Только постарайся! ― Сохатый засмеялся. ― Наш самолет сейчас одновременно из трех государств видно. Разумеешь?
…Хохоня терзал машину на крутых виражах, имитируя прицеливание, бросал ее в пикирование, затем уводил вверх горкой или боевым разворотом. Закончив один комплекс фигур, сразу начал второй.
Быстрые изменения положения "Ила" в пространстве нравились Сохатому, но летчик управлял машиной резко, рвал ее, и это грубое обращение с самолетом порождало одну ошибку за другой. Сохатому было тяжко сидеть в кабине. Большие перегрузки сменялись невесомостью, по кабине носилась пыль, лезла в нос и попадала в глаза, но он терпеливо молчал, ничем не проявляя своего отношения. К третьему набору пилотажных фигур у Сохатого все явственнее стала складываться мысль, что неумение Хохони ― симуляция. Сквозь смелость и резкость все больше проглядывалось нахальство и расчетливое хамство. Виделись и тщательно скрываемые навыки. Ни одна фигура по своей чистоте не была выполнена с положительной оценкой. Но и отклонения от нормы, ошибки не вырастали в опасность для самолета. "Расчет, видимо, на то, что в мозги к нему командирам не забраться, а внешне ― смелый, да только неумелый. Хитрость или дурость?"
― Товарищ командир, закончил задание. Можно снижаться?
― Дан мне управление, я тоже потренируюсь!
Иван покачал самолет с крыла на крыло, подвигал ногами, проверяя управление рулем поворота, и, убедившись, что Хохоня ему не мешает, начал пилотаж. Он выполнял фигуры быстро и старательно, как будто вязал шарф, нанизывая петли одну на другую. Пилотировал и думал при этом, что сдает экзамен, пожалуй, самый трудный за летную свою жизнь, потому что надо было попытаться своим умением заставить человека подумать о себе, вызвать в нем чувство стыда за хамство, за обман Тулкова и командира полка.
Заставив "Ил" сделать все, что разрешалось ему инструкцией, Иван мысленно похвалил себя: "Ничего получилось. Не стыдно и в глаза поглядеть другому летчику".
― Хохоня, с меня хватит. Летай дальше сам. ― Сохатый качнул самолет. Посадка на твоей ответственности. ― Подержал рычаги рабочей хваткой еще пару секунд, пока не услышал, что ручка управления зажила по воле другого человека.
После пилотажной круговерти полет на аэродром воспринимался Сохатым как отдых. По своей простоте возвращение на аэродром не представляло какой-либо трудности для летчика, умеющего и желающего летать. Но Хохоня не захотел ― теперь Иван уже был уверен в этом ― выполнить возвращение наилучшим образом. Сохатый это нежелание "слышал" через рули ― на них не приходили от Хохони нужные распоряжения. Ручка управления, переместившись в новое положение, надолго замирала в неподвижности, как будто летчик отвлекался чем-то посторонним и у него не хватало внимания следить за постоянством скорости, высоты и курса. Но положение головы Хохони убеждало Сохатого в том, что глаза летчика, если они открыты, охватывают своим взглядом приборную доску, "Если не засыпает, ― усмехнулся Сохатый, ― то наблюдает изменение режима полета. Но не реагирует ― выжидает, пока отклонение режима нарастет на видимую для меня величину… Ну что же, посмотрю дальше, поиграем в прятки, прикинусь легковерным простачком".
Догадка Сохатого о ложном неумении Хохони, зародившаяся в пилотажной зоне, после окончания полета превратилась в уверенность.
"Артист! Летать умеет, все видит, сукин сын, ― говорил себе подполковник, ― но не хочет. Ошибки при выполнении захода на посадку и в самой посадке за эти дни он показал нам в разных вариантах. И все со счастливым финалом".
…Сохатый сидел невдалеке от самолета, курил и смотрел, как мотористы заправляют спарку бензином, а механик осматривает самолет. Да, надо полететь еще раз в зону, чтобы после этого принять окончательное решение. Ивана волновал не новый подъем в воздух, а разумность собственного поведения при разборе только что выполненного полета. Не торопясь, покуривая, Сохатый старательно вспоминал детали разбора и уточнял к ним свое отношение.
Хохоня говорил о полете спокойно. И как часто бывает у большинства пилотов, что-то видел, а что-то и пропустил. Сами по себе слова о том, что он видел ошибки, но не сумел их исправить своевременно, звучали правдиво. Но от сказанного летчиком убеждение Сохатого в обмане не рассеялось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
