Даже Люба Рысева и его отношения с ней не вырвались пока из жестко очерченного круга, где кровью его друзей и товарищей было написано: война. Иван тянулся к Любе уже давно и видел ее ответное чувство, но не позволял себе перейти грань, за которой кончается просто дружба.
Иван не мог забыть вчерашних набатно прозвучавших слов:
― Товарищи, война окончилась! ― Подполковник Ченцов замолчал, не спеша оглядывая строй. ― Во всяком случае, на сегодня и здесь!… Бомбы и реактивные снаряды с самолетов снять и сдать на склад боепитания. Пушки и пулеметы разрядить. Боекомплекты оставить в самолетах. Оружие солдат и сержантов сосредоточить в казармах, поставить в пирамиды и брать только в караул. Офицерам иметь пистолеты при себе с патронами на две обоймы. За пределы гарнизона и аэродрома не выходить…
Сердце и мысли Сохатого еще не освоились с мирной тишиной, он просто не успел переключиться на иное понимание смысла жизни, не определил еще какую-то иную линию поведения, не произвел переоценку ценностей.
В далеко летящей птице Ивану чудился еще самолет, совершенно непроизвольно он старался определить тип машины и дальность до нее. "Свой осторожность не мешает, чужой ― сколько секунд до открытия огня".
Блеснувшее под лучами солнца стекло в окне или в машине виделось пламенем прямого, в его сторону выстрела. И опять мозговой арифмометр самостоятельно, без хозяина быстро выдавал время до разрыва снаряда, а ухо ловило звук его полета.
Поворот дороги ― что за ним? Танки, засада, взорванный мост, мины? И хочется шоферу сказать: "Притормози".
Оттренированный за войну инстинкт самосохранения, постоянная настороженность ― что за спиной, кто за спиной? ― жили в нем по-прежнему, заставляли то и дело оглядываться. У Сохатого не проходило ощущение разоруженности, какой-то своей беззащитности из-за вынутого из ствола пистолета девятого патрона. Ведь этим девятым можно было стрелять сразу без перезарядки, если даже одна рука перебита.
Пройдут годы, десятки лет, но Сохатый так и не научится спокойно сидеть, повернувшись спиной к окну, к улице, к любому пространству, откуда может появиться что-то неожиданное. Спокойно он себя будет чувствовать спиной к стене, в пилотском кресле, и то лишь когда за хвостом своего самолета будет смотреть сам или лично обученный им воздушный стрелок-радист.
…Накатывался вечер. Солнце, облака, дремотно затихающая природа готовились к ночи.
Иван Анисимович сидел на балконе дома, принадлежавшего ранее начальнику немецкого авиационного гарнизона, и в бездумной отрешенности рассматривал небо!
Вот солнце спряталось за сине-белые, подернутые легкой дымкой облака, и края их, подсвеченные с обратной стороны, загорелись оранжево-золотистой бахромой, отчего сами облака как бы приблизились к Ивану. За первым облачным барьером, видимо, был и второй, и поэтому небо разделилось на две, по-разному освещенные половины: розово-голубую, теплую, еще дневную, и сине-холодную, которая воспринималась более плотной, отступившей вдаль.
Где-то невдалеке в тиши и полном безветрии застучали топоры, и Сохатый враз напрягся. Секуще-резкие удары показались похожими на очереди эрликоновских пушек. Но он отогнал это видение, вяло подумал: "Не пушки, милок… Не пушки. Строители чего-то рубят, не разрушают, а уже созидают. Началась новая жизнь. ― Усмехнулся: ― А все же похоже на пушки, если слушать их издалека. Что-то слышится от их собачьего тявканья"
Вздохнув глубоко, Иван взял лежащую на коленях гимнастерку и начал снимать с нее ордена, чтобы почистить их и прикрепить на новую.
"Не одному мне вас давали, не одного награждали, ― разговаривал он с орденами и с собой. ― За всех, кто не успел и кто уже не сможет ничего получить, тебе они достались, Ваня… Номер у полка один, а сколько полков, если посчитать погибших, через него прошло… Буду вас, побратимы, вспоминать по именам городов и рек, по годам войны и по полученным орденам. Орден на штифте ― первая половина войны, орден на ленте ― вторая. Скоро заменят им всем подвеску и станут они для стороннего взгляда безымянными, одинаковыми, как солдаты в шеренге, ― пока не спросишь, не узнаешь года службы. ― Иван задумался, потом собрал все ордена в пригоршню, покачал их несколько раз, взвешивая: ― Тяжелы вы, милые. Сколько за вами стоит пота, крови и смертей…"
Солнце опустилось уже совсем низко за облачные горы. Склоны их горели желтым пламенем, когда в небе послышался звук летящих самолетов.
Сохатый поднял голову и увидел три Ли-2, идущих на восток цепочкой друг за другом.
"Хорошо, когда звук, идущий с неба, не вызывает больше тревоги, не угрожает жизни. Впервые, наверное, сейчас я воспринял его как звук мирной жизни. Начинаю привыкать… А раз так, то можно и жениться… Будут сыновья, дам им имена погибших товарищей. Вырастут ― скажу, чью память они носят, чью жизнь на земле в имени продолжают. А какая фамилия твоя, Люба, будет, пока не знаю: Сохатая или Сохатова?…"
Перепутье
Поднявшись над горизонтом, солнце стало менять свою утреннюю, красно-оранжевую, одежду на дневную, слепяще-желтую. Из вишневого неба навстречу свету выплыли громады Австрийских Альп. В яркой прозрачности раннего утра их снежные вершины казались Сохатому совсем рядом, хотя до них было более ста километров.
Полюбовавшись утром, он посмотрел на часы: "Пора!"
Взяв со столика руководителя полетов заранее приготовленные сигнальные пистолеты, Сохатый взвел курки и послал в безмятежно чистое голубое небо две зеленых ракеты. Дымные шнуры ракетных траекторий еще не успели раствориться в воздухе, как тишина враз рухнула под шумом заработавших авиационных моторов. И в их реве постепенно исчезало очарование утренней свежести, а горы из экзотических нагромождений превращались в давно запретный район учебных полетов, как бы охраняющий от случайного нарушения демаркационную линию, за которой находились войска С1БА, Англии и Франции.
Аэродром жил: самолеты взлетали, производили посадку, рулили к старту, чтобы уйти в лазурную даль, заруливали на стоянку, окончив программу.
Управляя по радио этим шумным и пыльным тарарамом, Сохатый никак не мог избавиться от чувства сожаления по нарушенному утреннему покою, по уничтоженному машинным зловонием чистому и влажному запаху травы. Неожиданно вспомнилась пасека деда, и он увидел себя мальчишкой, лежащим в траве рядом о ул.ьем, наблюдающим, как пчелы улетают за взятком и возвращаются назад. Пахло лугом и медом. Тишина заполнялась пчелиным гудом. "К чему это вспомнилось?" И тут же Иван нашел причину: самолеты, как и те, давнишние, пчелы, тоже на первый взгляд разрозненно и неорганизованно улетали и прилетали обратно. Иван улыбнулся. Он образней представил огромное пространство, в котором летчики полка сейчас летели по маршрутам и тренировались в пилотажных зонах, бомбили и стреляли на полигоне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
