Ханзода-бегим, конечно, не знала об этих расчетах шаха и не догадывалась о тайных заданиях насчет военного союза, с которым ехал вместе с ней иранский посол. Было, однако, предчувствие каких-то новых бед, готовящихся втянуть ее и сынишку в свою пучину. Смутно и тревожно было на душе исстрадавшейся женщины.
Она не опасалась воинов шаха, которые охраняют ее и сына, не трогают ее рабынь. Бегим не раз убеждалась в том, как вежливо держат себя эти суровые на вид кизылбаши с женщинами, — видно, недаром они боготворят Биби Фатиму, единственную дочь пророка Мухаммада, мать святых близнецов Хасана и Хусейна. Некоторые из кизылбашей считают даже, что сам шах Исмаил является далеким отпрыском не какого-то малоизвестного шейха-аскета, а того самого Хусейна, сына Али и Фатимы, среди потомства коих только и может явиться «скрытый имам».
К шиитскому шаху Ханзода-бегим испытывала благодарность, к его воинам тоже. Но ощущение тревоги и страха перед неведомой опасностью не покидало ее. Оно будто наплывало на душу из горных ущелий и лесных чащ. Зима только что кончилась, в горах еще лежало много снега. Когда спускались по крутым склонам или пробирались узкими ущельями, бегим казалось, вот-вот случится обвал и всех их погребет под собой. Натерпелась она страху и во время гроз с молниями — стремительно низвергавшиеся потоки и в самом деле становились очень опасны.
Как-то заночевали они у кромки леса на левом берегу Амударьи — в местечке Сурбайтал. Ханзода слышала рычанье тигров, которые подстерегали оленей, и всю ночь не могла сомкнуть глаз.
Там, где реки Гури и Кундуз, сливаясь, текут к Амударье, начинаются болотистые места, сплошь поросшие камышом. Воздух тут настолько сырой и затхлый, что трудно дышать. Говорили, что младший брат Шейбани-хана Махмуд Султан, уцелевший во многих кровопролитных сечах, в Кундузе заболел какой-то неведомой лихорадкой и сгорел за несколько дней. Ханзода-бегим, вспомнив про лихорадку, с беспокойством поглядывала на сына.
Когда-то услышала она афганскую пословицу: «Хочешь умереть — иди в Кундуз», и, приняв ее за шутку, посмеялась. А теперь ей было не до смеха. Больше, чем за себя, она тревожилась за сына — родное, милое существо, зачатое от нелюбимого старика Шейбани, но ее сына воистину, потому что за десять лет хан-отец очень редко видел Хуррама, мало интересовался им.
«А если мирзы Бабура нет в Кундузе, если он, перевалив через горы, ушел в Андижан или вернулся в Кабул, что нам тогда делать?» — тревожилась Ханзода-бегим.
И долина Кундуз, окруженная горами Памира и Гиндукуша, казалась ей страшной ловушкой.
Однажды в полдень, там, где дорога, удалившись от берега Аму, поднималась в гору, им преградил путь большой вооруженный отряд, раза в три больший, чем их, охранный. Вскоре выяснилось, что встречные — из числа дозоров, высланных Бабуром. Ханзода-бегим вздохнула с облегчением. Начальник дозорного отряда Мухаммад Кукалдаш повел караван к крепости на холме. Долина казалась теперь Ханзоде-бегим прекрасной: ласков был ветер, струившийся с гор, привлекательны леса на склонах, приветлива дорога вдоль реки.
Прежние ханы Кундуза построили крепость и дворец внутри нее в благоприятном для здоровья месте. «И со вкусом», — отметила про себя Ханзода-бегим удовлетворенно-спокойно: при мысле же, что в этом дворце она встретится с любимым братом, радость овладела ее душой.
У ворот их встретил дворецкий. Он провел Ханзоду-бегим, ее сына и спутниц в особое, хорошо убранное помещение и тут же удалился, чтобы немедля известить мирзу Бабура о прибытии сестры.
Прошло всего несколько минут, и в помещение вбежал джигит лет тридцати с красивой бородкой и тщательно ухоженными усами. Бегим приняла его сначала за одного из Бабуровых беков, тем более что за ним появился второй.
Ханзода запомнила своего брата девятнадцатилетним молодцом, еще без бороды: в нынешнем мужчине мало что осталось от прежнего юнца. Да и одежда широкоплечего джигита с ровно подстриженными усами и бородой была не царской: серебристо-белого цвета чалма без украшений, обычный шелковый чапан. Услышав о приезде сестры, Бабур из «приюта уединения», где он обычно писал, прибежал прямо в домашней одежде.
Ханзода-бегим, все еще не веря, вглядывалась в лицо вбежавшего. Бабур в удивлении остановился. Комок в горле не помешал ему выкрикнуть:
— Не узнали меня?! Я ваш брат! Ваш, во всем виноватый, Бабур!
Да, да, эти родные — Бабурджана — глаза, родной — Бабурджана — голос: Ханзода бросилась к брату. Приложила к его груди свои ладони, потом приникла лицом. Бабур обнял сестру, и первые услышанные им — сквозь рыданья, сквозь слезы радости и горя — слова были такие:
— Бабурджан… Я тогда ушла… к хану… вопреки вашему приказу… Я знаю… из-за этого на вашу голову < посыпались камни злорадных упреков… Но поймите меня, я не могла тогда поступить иначе…
— Да, я знал… Я понял, что вы пожертвовали собой ради моего спасения… Я ваш должник на всю жизнь!
— А сегодня… разве не оплатили вы… если уж говорить про долг. Вы спасли меня, Бабурджан! От неволи, от гарема Наджми Сони… Тысячи благодарностей богу, что у меня есть такой брат!
— Я горжусь вами, сестра! Как жаль мне, что наша матушка не дожила до этого дня!
Ханзода-бегим еще в прошлом году узнала о смерти матери. Но и сейчас острая боль от того, что она уже никогда не увидит мать, пронзила ее существо.
— Зачем столь рано бог разлучил нас с матерью? — Ханзода отодвинулась от Бабура, заглянула в глаза ему. — Когда она умерла? Точно скажите — как?
— Пять лет назад… От тифа. Ее погребли в мавзолее Боги Новруз в Кабуле.
— Ушла, не дожив до пятидесяти!..
— Да. А сколько людей живет и до восьмидесяти, и до девяноста.
— Это страдания из-за нас свели нашу мать в могилу, Бабурджан!
Мухаммад Кукалдаш, до того, не проронив ни слова, замерший у порога, сказал:
— Что мы можем против судьбы, бегим?.. Счастье, что вы свиделись с повелителем, своим братом. Этому сейчас радуется на небесах душа вашей матери… Сядем же, помянем ее молитвой.
Все трое опустились на парчовые курпачи. Вошел Касымбек и молча сел рядом. Голосом скорбно-тихим и вместе с тем мелодичным прочитал он поминальную молитву об успокоении души Кутлуг Нигор-ханум.
И, лишь кончив молиться, поздравил Ханзоду-бегим с прибытием.
Ханзода-бегим знаком подозвала к себе сынишку, Хуррама, который сидел в углу, среди служанок, и оттуда смотрел — не очень дружелюбно — на происходящее. Мальчик подошел и сел у ног матери.
Светлой кожей лица, голубизной глаз, короткой шеей и редкими бровями он был похож на отца, Шейбани-хана. Хотя Бабур не видел Шейбани вблизи, он почувствовал это сходство: «Не наши черты, не наши… А сам мальчик будет ли… нашим?»
Хурраму не исполнилось еще и семи лет, когда отец провозгласил его своим наместником в Балхе. Должность исполнял, конечно, попечитель, Махди Султан, но Хуррам быстро привык к тому, что большие в чинах и возрасте люди низко кланялись ему, мальчику.
Мать, указав сыну на Бабура, сказала, что это — дядя. Хуррам не сразу, однако, преодолел отчуждение к незнакомому человеку, в душе отнесся к нему пренебрежительно — и не только из-за простоты его одежды. Нехотя, одним кивком головы поздоровался с Бабуром. Не встал, не подошел к нему, ничего не сказал.
Ханзода-бегим, слегка подтолкнув сына в плечо, тихо и строго напомнила:
— Опомнись! Мы на приеме у мирзы Бабура! Шах Исмаил освободил нас всех лишь по его просьбе!
Мальчик будто прозрел. Широко раскрыл глаза. С удивлением и благодарностью воззрился на дядю: Бабур увидел — глаза мальчика большие, живые — как у матери.
Хуррам не забыл преподанных ему уроков поведения при дворе властелинов. Выставив согнутую левую ногу вперед, он опустился на колено правой перед Бабуром, приложив ладони к груди, низко поклонился и произнес трогательно, по-мальчишески звонким голосом:
— Повелитель, я… я здесь, чтобы служить вам.
Бабур заметил, что нос Хуррама тоже совсем как у Ханзоды-бегим. И внезапно он ощутил в своем сердце теплую привязанность к племяннику, видимо, гордому мальчику, пусть теплая привязанность эта повита еще горьковатым дымком от недавно потухшего пожара.
— Если прибыл служить, то с приездом, племянник! — сказал Бабур и усадил Хуррама направо от себя…
Полная женщина лет пятидесяти — смотрительница гарема, — испросив разрешения, вошла и сказала, что Мохим-бегим хотела бы свидеться с высокородной сестрой своего мужа и повелителя.
Бабур взглянул на сестру, улыбнулся как-то многозначительно и приказал смотрительнице:
— Скажите, пусть она приведет с собой мирзу Хумаюна.
Мохим-бегим, молодая жена Бабура, стеснялась запросто зайти в комнату, где были чужие мужчины. Касымбек и Мухаммад Кукалдаш, с позволения Бабура, тихонько вышли.
